Остановка в Чапоме
Шрифт:
– Мог бы специализированным колхоз быть, если все с умом организовать: летом - на море, зимой - на озерах,- теперь уже утвердительно произносит колхозный бухгалтер.- А все эти подсобные промыслы, о которых сейчас говорят, вроде заплаток только. Одну ставишь, другую, а штаны все равно худые. Новыми их таким путем не сделать... У нас основное что держит? Животноводство, молочно-товарная ферма. Раз есть животноводство, с ним и полеводство связано, и заготовка кормов, и на поля удобрения вывозить. А рабочей силы, кроме рыбаков, нет...
Так все возвращалось на круги своя. Обстоятельные, хозяйственные поморы, знавшие возможности своей природы, стремившиеся к рентабельности своего хозяйства, к наибольшей отдаче от вложенного в него труда, оказывались единодушны
– Вот, смотрите,- продолжал Котлов, откладывая какие-то цифры на счетах,- что получается с этим сельским хозяйством только по двум предыдущим годам. Лов мы хотя полностью и не закрываем, но активным он уже не будет. Это раз. Теперь с коровами. У нас их больше тридцати, и молодняк еще. Ну, молодняк мы на мясо сдадим! В позапрошлом году чистых - только чистых!
– подчеркнул он,- вложений в ферму - 17 912 рублей; получили - 12 100, чистый убыток - 5812 рублей. В прошлом году: вложили- 18 093, получили - 15 374, убыток - 2719 рублей. Это по коровам только. По молодняку в позапрошлом году убыток - 2758 рублей, в прошлом году прибыль 912 рублей - вовремя у нас приняли мясо. А в полеводстве...- он снова поиграл на счетах.- В позапрошлом году от картошки прибыль 5 рублей, от капусты - 220 рублей. В прошлом году от картошки убыток 1121 рубль, от капусты убыток 517 рублей. Всего от сельского хозяйства убыток в позапрошлом году 8345 рублей, а в прошлом 3445 рублей. А на урожай не пожалуешься, хороший урожай. Да только для нас он чем лучше, тем хуже - реализовать не можем и списываем в убыток. Вот тебе и весь баланс! А сколько еще на семге теряем, когда рыбаков снимаем с тоней в путину? Уже который раз ставим перед районом вопрос, чтобы ликвидировать ферму как убыточную,- и люди просят, и постановления выносили...
Повторялась сосновская история, о которой рассказывал мне Канев. Но когда я напомнил о ней моим собеседникам как выход из создавшегося положения, они только покачали головами.
– Был бы наш председатель такой, как Петр Канев, то же самое сделал бы,- ответил за всех Логинов.- Да только Петр, известно, отчаянный, а тут кому хочется голову подставлять? И опять же с сельским хозяйством у них там не так строго, район-то саамским считается, все внимание на оленеводство как национальный вид... Вот мы все и надеемся: может, в районе нашем наконец разберутся, что негоже впустую людской труд и колхозное богатство переводить, пойдут нам навстречу? А сами мы - нет, пока поперек пути пойти не решаемся...
– В Уставе нашем как написано?
– Устинов достает из шкафа папку с Уставом.- Вот, параграф четвертый: "На общественных землях артель организует сельскохозяйственное производство, а также животноводческие и другие фермы по плану, утвержденному общим собранием, с целью..." - он сделал паузу,- "с целью увеличения доходов артели и наиболее полного трудоустройства членов артели, не занятых на добыче рыбы". Вот. И еще: "Колхозники, работающие на рыбном промысле, привлекаются к работе в подсобном сельском хозяйстве артели лишь тогда, когда они по условиям рыбного промысла свободны от своей основной работы". Вот основной наш законодательный документ. А от нас все время требуют его нарушения, объясняя это пользой для государства. А какая для государства будет польза, если все колхозы разорятся,- не знаю. Тут не польза, тут самый страшный вред всему народному хозяйству, который нашими же руками заставляют районные власти делать! Видишь все это - душа болит, а тебя в спину: не рассуждай, делай, мать твою так...
Степенные, спокойные мои собеседники оживляются. Разговор коснулся их самого больного места, и не только потому, что политика районного начальства оказывалась
А может быть, и нет во всем этом злого умысла?
– думаю я, слушая собравшихся. Может быть, все эти распоряжения идут от простого невежества руководства, как правило, откуда-то присланного, не имеющего своих здесь "корней", далеко и высоко сидящего от всего того, что они именуют "народом"? А это не народ, это - "человеки", каждый из которых имеет свою судьбу, свой характер, свой взгляд на мир и свои соображения по поводу того, как сделать жизнь лучше - для него и для всех таких же, как он. Ведь вот и я на первых порах, хотя и был у меня кое-какой опыт в сельском хозяйстве, не мог поверить, что в здешних условиях высокие надои и столь же высокие урожаи не полезны, а губительны для рыболовецких хозяйств. Впрочем, районное-то руководство не так уж высоко и далеко сидит от терских рыбаков, оно-то обязано знать положение вещей...
И тут мне вспомнился рассказ о Чапоме в книге Станислава Панкратова, где он с восторгом рассказывал о встрече с Ларисой Николаевной Веретенниковой, заведовавшей здесь полеводством. Панкратов пешком прошел по всему Терскому берегу, не мог не знать истинного положения вещей, и все же он писал, как замечательно, что здесь, возле Полярного круга, сейчас развивается сельское хозяйство, которое дает столь высокие урожаи, что Веретенникову наградили медалью "За трудовую доблесть". Панкратов был своим, мурманским, и все же он искренне верил, что именно в развитии мясо-молочного дела и полеводства - будущее поморских сел. Значит, тоже не вгляделся, поверил лозунгам и плакатам, завезенным в Заполярье откуда-то с юга или из средней полосы России?
Я поинтересовался, где сейчас Веретенникова.
– Ушла она с полеводства, на клубную работу ушла,- говорит Хромцова, до того молчавшая.- Разве серьезный человек сможет видеть, как его труд на помойке гибнет?
– Лариса человек совестливый,- подтверждает Логинов.- Ее в газетах хвалят, а она ревет: зачем, говорит, маялась я, если никому ни вывезти, ни продать, ни так отдать? Лучше в клуб пойду, все дело полезное...
И снова, как то не раз случалось, разговор свернул на уход молодежи из села в город,- то основное, от чего зависело будущее всего Терского берега и каждого его селения.
Здесь было много причин: поздний по сравнению с вольнонаемным выход колхозника на пенсию, сама пенсия, ничтожная по размерам, которая ничем не компенсировалась, невозможность здесь, на Севере, существования сколько-нибудь весомого личного хозяйства, которое играет определяющую роль в южных районах страны, наконец, в высшей степени тяжелые условия работы, чрезвычайно низко оплачиваемые. На колхозников не распространяется трудовое законодательство, у них нет профсоюза, нет оплаченного отпуска - вообще нет ничего, кроме работы, за которую по большей части они получают мизерную оплату.
Когда цифры годового дохода колхоза "Волна", названные Котловым, я разделил на общее количество колхозников, то получил такие ничтожные суммы, что мне стало не по себе. На что их хватит? Хлеб, молоко, чай, сахар, соль... И это - за круглый год работы, без отдыха, в тяжелейших условиях?
А все остальное, что нужно для жизни? Из чего оно?
Да можно ли что-то требовать от этих людей, каждый день совершающих подвиг своей работой и жизнью?!
Правда, у колхоза была еще одна статья дохода - судно на океанском лове, как и у варзужан. Но команда на судне была целиком вольнонаемной, так что собственно колхозники от этого ничего не имели. А пай от улова, который поступал на банковский счет колхозу, опять-таки представлял собой не "живые" деньги, которые можно было пустить в оборот, а уходил на покрытие долгов государству и откладывался на календарный ремонт этого самого судна.