Останься со мной навсегда
Шрифт:
— В самом деле? Но что именно в них вызывает у тебя грусть?
— Это трудно объяснить. Сама атмосфера… Эти пейзажи как будто кричат об одиночестве, о пустоте…
Она замолчала, не находя подходящих слов, чтобы передать атмосферу безнадежной грусти и болезненно-острой тоски по какому-то далекому, недостижимому счастью, которая неизменно присутствовала на холстах матери.
— Может, они написаны в мрачных тонах? — подсказал он.
— Нет-нет, дело здесь не в цвете, — она замотала головой. — Мама, напротив, всегда использует яркие краски, и почти на всех ее картинах присутствует солнце. Иногда там даже слишком много света, так много, что это выглядит неправдоподобно… Но даже солнечный свет в ее пейзажах навевает грусть —
— Значит, твоя мама видит солнце более ярким, вот и все, — сказал Габриэле. — Твоя мама, насколько я понял, человек одаренный и наделенный разного рода талантами — а артистические натуры видят мир не таким, каким его видят другие.
Она потянулась к нему через стол и положила руку поверх его большой загорелой руки.
— Ты тоже видишь мир не таким, каким его видят другие?
Он улыбнулся и пожал плечами. Его улыбка была какой-то растерянной, почти смущенной, как будто он хотел извиниться перед ней и перед всем миром за то, что он не такой, как другие… В эту минуту он показался ей совсем юным, почти мальчишкой.
— Я не знаю, Вероника, — просто ответил он. — Как я могу это знать? Мне ведь неизвестно, каким видят мир другие люди, — я не могу сравнить их мир с моим. Но я заметил…
Он замолчал и посмотрел на нее сквозь ресницы, слегка сощурив глаза. В его взгляде что-то сверкнуло, и его длинные пальцы сомкнулись вокруг ее запястья.
— Что ты заметил, Габриэле? — спросила она.
— Я заметил, что не далее как вчера мир вдруг стал намного красивее, чем он был раньше… Кстати, когда будешь в следующий раз разговаривать с мамой, не забудь поблагодарить ее от моего имени. И отца, разумеется, тоже.
— Но за что, Габриэле? За что я должна их благодарить?
— Не притворяйся, что не поняла, — он улыбнулся и еще крепче сжал ее запястье. — Ты сама прекрасно знаешь за что.
Констанс стояла перед мольбертом, с которого на нее смотрело смеющееся мальчишеское лицо. Она только что закончила писать его портрет, и краски еще не просохли — наверное, поэтому его глаза казались такими блестящими… Но они и в жизни были у него такими. Они блестели всегда: когда он смеялся, подшучивая над ее любовью, когда осыпал ее ласками в порыве импульсивной нежности; когда вдохновенно рассказывал ей о своем еще не завершенном романе и фантазировал вслух о том, как будет жить, когда прославится и разбогатеет… Даже когда он погружался в задумчивость, решая про себя какие-то свои проблемы, его глаза блестели. Наверное, его глаза были такими лучистыми потому, что он хотел от жизни очень многого. И он добился того, чего хотел. Он действительно стал королем. Он стал известным сценаристом, заработал уйму денег и окружил себя роскошью… А сейчас он улыбался ей с портрета.
Констанс отступила на несколько шагов, чтобы взглянуть со стороны на свое творение. Сумела ли она передать на холсте его облик таким, каким она его себе представляла? Нет, талант художницы не изменил ей и на этот раз, хотя она никогда прежде не писала портретов — лицо, глядящее на нее с холста, было тем самым лицом, которое она знала и любила тогда, четверть века назад… Которое она любит до сих пор. У нее не было его фотографии, но ее память запечатлела его образ лучше всякого фотоаппарата, а кисть с предельной точностью отобразила на холсте это до боли любимое лицо…
С тех самых пор, как она обнаружила в себе талант художницы, у нее не раз возникало желание написать его портрет, но она не решалась, боясь, что не сумеет передать на холсте его суть. Она утоляла свою тоску по давно утраченному счастью, увековечивая на холсте места, где они бывали вместе… Констанс проглотила слезы и обвела медленным взглядом стены мастерской, сплошь увешанные ее картинами. На каждой из них незримо присутствовал он — он сидел вместе с ней на той пустой скамейке в парке,
Констанс взяла пропитанную ацетоном тряпочку и вытерла выпачканные краской руки, потом опустилась на стул. Она очень устала за эти дни, работая с утра до вечера над портретом… Нет, она устала не от работы — работа, напротив, помогла ей на какое-то время отвлечься от этого ада, который разверзся в ее душе в тот самый момент, когда она узнала, что он и ее дочь… Она громко застонала, схватившись обеими руками за горло. Она устала страдать — вот от чего она устала. Она больше не может этого выносить.
В течение последних полутора месяцев она пребывала в состоянии, близком к умопомешательству. Когда Вероника позвонила из Рима и сказала, что встретила его, что живет теперь у него, она подумала, что сойдет с ума… Как ни странно, рассудок она сохранила. Было бы лучше, если бы она потеряла его. Говорят, помешанные страдают меньше, чем нормальные люди.
После того звонка ее жизнь превратилась в непрекращающуюся пытку. Ночами она лежала без сна в своей одинокой постели, представляя себе его, сжимающего в объятиях Веронику, — так же, как когда-то сжимал в объятиях ее… От бессонницы ей в конце концов удалось избавиться с помощью сильного снотворного. Но нет такого лекарства, которое могло бы спасти человека от душевных мук.
Но почему, почему и зачем они встретились? Ясное дело, зачем: чтобы любить друг Друга.
Факт их встречи слишком невероятен, чтобы быть случайностью.
Регулярные телефонные разговоры с Вероникой были для нее самой мучительной из всех вообразимых пыток — ведь почти всегда он был там, рядом с ее дочерью. Вероника говорила о нем мало и вообще упоминала его имя, лишь когда речь заходила о работе. Например: «Габриэле сделал набросок костюма, в котором я должна появиться в заключительной сцене. Боже, но как же он оригинален! Я уверена, он стал бы великим стилистом, не будь он Королем Кино. Он сказал, что сам займется разработкой всех моих костюмов для своего будущего фильма. Кстати, ему уже пришел в голову сюжет…» Или: «Габриэле сегодня накричал на режиссера, потому что тот хотел объяснить мне, как я должна играть. И ты представляешь, режиссер начал с ним спорить. Я посоветовала Габриэле ввести на студии правило — чтобы все обращались к нему «Ваше Величество» и на «вы». К королям ведь не обращаются по имени, правда, мама? И с ними не спорят. Каждое слово короля — закон».
В таких случаях на противоположном конце провода слышался приглушенный мужской смех, и все у нее внутри умирало, потому что она знала, кому принадлежит этот смех.
А сегодня утром дочь сообщила ей, что съемки закончились, к их обоюдной радости и облегчению. Она догадывалась, почему они так рады окончанию съемок — ведь теперь они смогут проводить вместе каждую минуту дня и ночи. Вероника сказала, что вечером они устраивают у себя прием по случаю окончания съемок, а в ближайшие дни планируют поехать на какой-нибудь экзотический курорт. Потом вернутся в Рим и снова приступят к работе. Габриэле будет теперь писать все женские роли специально для нее. «Я сказала ему, что ведь это будет сплошным однообразием, если все его героини будут похожи одна на другую, — добавила Вероника. — А он говорит, ничего подобного, все они будут совершенно разными: я такая разная каждую минуту своей жизни, что всех ролей на свете не хватит, чтобы выразить всю меня…»