Останься со мной навсегда
Шрифт:
Он всегда говорил ей, что у нее по-детски наивный взгляд и что это ему очень нравится… При мысли о нем ею овладела невыразимая грусть. Теперь, когда она приняла свое решение, в ней больше не было ревности, не было боли — лишь бесконечное сожаление по поводу того, что прошлое невозвратимо, что она больше никогда не увидит его, никогда не услышит его беззаботный мальчишеский смех…
Она провела еще раз щеткой по своим волнистым пшенично-русым волосам, как ни странно, еще не тронутым сединой, и поднялась с пуфа перед туалетным столиком. Не надо больше медлить. Если она позволит
Она подошла к окну и задернула шторы, чтобы защититься от нахального солнца, наблюдающего за ней с улицы. Потом бросила быстрый взгляд на часы на тумбочке: еще не было и двух, муж — точнее, этот чужой мужчина, который назывался ее мужем — никогда не возвращается из офиса раньше восьми-девяти, а к тому времени ее дело уже будет сделано. Ей, можно сказать, повезло: у Бетси, их приходящей прислуги, сегодня был выходной, значит, ей никто не помешает… На всякий случай она все-таки заперла изнутри дверь спальни.
Когда со всеми приготовлениями было покончено, она включила проигрыватель и нашла в кипе пластинок на полу ноктюрны Листа. Она очень любила ноктюрны Листа, в особенности один из них — «Грезы Любви». Эта музыка говорила ей о том, что могло бы у нее быть, но чего у нее не было.
— Мне до сих пор это кажется странным, мисс Наваждение.
— Что именно тебе кажется странным?
Вероника отложила большую мягкую кисть, которой накладывала румяна, и, обернувшись от туалетного столика, посмотрела на Габриэле, наблюдающего за ней из кресла в противоположном углу комнаты.
— То, что было когда-то такое время, когда тебя не было рядом, — ответил он.
Она улыбнулась, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, удлиненных с помощью темно-синей туши, которая подчеркивала таинственную синеву ее глаз. Он залюбовался ее лицом, которое преобразилось почти до неузнаваемости после того, как она наложила вечерний грим, — теперь оно было более взрослым и по-новому привлекательным… соблазнительным.
— Однако такое время было, — сказала она. — Мы встретились шесть недель назад, а до этого…
Она умолкла, задумавшись над тем, что было в ее жизни до этого. Кажется, ничего — она жила в какой-то пустоте… Только она не понимала, что это пустота, потому что не знала, что можно жить иначе. Она что-то искала, много увлекалась, пытаясь заполнить пустоту… А может, она просто искала его — искала, не веря, что когда-то найдет.
— А до этого мы просто делали вид, что живем, но еще не начали жить на самом деле, — закончил за нее он. — Я прожил на этом свете сорок три года и даже понятия не имел, что это значит — быть живым. — Он помолчал. — Знаешь, что мне кажется странным во всем этом, мисс Наваждение? — продолжал он. — То, что мне сорок три года, а тебе только двадцать четыре. Получается, что когда ты родилась, мне уже было девятнадцать лет…
— Что в этом странного?
— Мне кажется странным, что я уже был взрослым, мыслил, чувствовал, планировал свою жизнь, а тебя еще не было на свете. Я просто не в состоянии в это поверить. У меня такое ощущение, что ты была всегда и где-то совсем
Сказав это, он сам же удивился своим словам. Он не мог понять, откуда взялось это странное ощущение, возникшее в нем, наверное, еще в тот первый вечер, когда они сидели возле бассейна, и усиливающееся с каждым днем — как будто Вероника всегда была в его жизни.
Оба долго молчали, внимательно глядя друг на друга и размышляя над этой загадкой. Сумерки наполняли своим таинственным сиреневым светом высокие окна спальни, а со двора доносился щебет птиц и голоса прислуги, занятой приготовлениями к праздничному ужину — столы накрывались в саду. На этот раз прием обещал быть еще более грандиозным, чем все другие празднества, которые когда-либо устраивались в этом доме. На него были приглашены не только члены съемочной группы фильма с участием Вероники, но и вообще чуть ли не вся киностудия. Праздник, по всей вероятности, затянется до утра. Будут танцы, праздничный фейерверк, как на Рождество.
Подготовка к этому торжественному мероприятию заняла целую неделю. Фасад дома был украшен гирляндами из разноцветных лампочек, такие же гирлянды были развешаны вдоль подъездной аллеи, на деревьях вокруг бассейна и в саду, где были установлены длинные столы. Вчера, когда электрики закончили работу и включили все гирлянды, Вероника сказала, что дом и сад напоминают ей картинку из рождественской сказки, не хватает только снега…
— Я думаю, все мы уже были до того, как появиться на этот свет, — тихо проговорила Вероника, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к нему. — То есть не думаю — я уверена в этом. Я не знаю где, как и в каком качестве, но мы уже существовали до того дня, который считаем днем своего рождения. Человеческая душа… Она ведь бесконечна, бесконечна и вечна. У нее нет ни начала, ни конца — как у вечности. Я, например, никогда не понимала людей, которые боятся смерти. Как можно бояться того, чего на самом деле нет?
— Я тоже никогда не верил в смерть. По крайней мере, в то, что она когда-нибудь постигнет меня. А сейчас тем более не верю. — Он улыбнулся и провел рукой по волосам. — Значит, тебе тоже знакомо это ощущение? Даже не ощущение — сознание собственного бессмертия?
— Конечно, — кивнула она. — Ведь это яснее ясного — то, что мы были всегда и будем всегда. И это вполне объяснимо с точки зрения самой обыкновенной логики.
Он потянулся за сигаретами на маленьком мраморном столике.
— Как же ты это объясняешь?
— Очень просто. Человеческая душа, или сознание, — это очень сложный механизм, настолько сложный, что никому из нас никогда не постичь всех тех процессов, которые происходят в его душе. В каждом из нас живет столько разных чувств, мыслей, желаний, что человек и сам не успевает познать себя до конца за тот отрезок времени, который мы называем жизнью. Ты только подумай, сколько усилий, сколько энергии затрачивается на то, чтобы создать каждую человеческую душу. Так неужели Тот, Кто ее создал, станет выбрасывать, использовав лишь однажды?