Осторожно! Мины!
Шрифт:
Вопросов много, а ответов нет.
Толстяк Касиус – для друзей Касси – смотрел ему в глаза и улыбался.
Глава 21
Стена
Лисьи шкурки, сшитые тонкой проволокой, греют бока и прячут спину от сырого холода. Укрыться бы с головой, спрятаться от утренней ядовитой росы, но Соколу до боли в груди надоело бояться, он наслаждается своим бесстрашием, таким глупым, таким безумным.
До утра еще далеко, луна и звезды, где-то рядом воют волки. А Стасу все равно, он – почти голый! – валяется под открытым небом. Его одежда – татуировки и ожерелье из медвежьих клыков. Стаса не страшат смертельные ливни и тигры-людоеды, его больше не заботят Обожженные Бедра, не волнует судьба Лизы, он простил негодяя-разлучника, ему уже не хочется домой, к маме. Вот только Отшельник… Старый Сокол то и дело возвращается мыслями в убежище одноногого старца, что-то не дает ему покоя, что-то случилось во время их последнего разговора. Вот только что? Хвостом енота шевелится мыслишка, вот-вот, сейчас схватишь, а никак!
При чем здесь Отшельник, а? Ну при чем?!
Забыть. Забыть всё. Просто валяться вот так, смотреть вверх, потому что Соколу хорошо – так хорошо, как не было никогда еще.
Ха-арра-ашшшо-о-о!!!
И не надо лучше.
Ведь она рядом.
ОНА!!!
Когда она рядом, звезды такие яркие, что можно ослепнуть.
Сила распирает тело Стаса, оно искрится, как тысяча тысяч светлячков, как угли сотен отгоревших костров. И грохот в ушах. Это что, тамтамы врагов, гром небесный, бубен шамана? Стасу тесно в себе, кожа и кости мешают ему размазаться по междутропью тонким слоем подогретого на солнце солидола. Через край себя без остатка лей, выплескивай! Всего себя! Ты – твердый, ты – горячая сталь, ты – движение разбухших мышц. Без остановки: вперед-назад, вперед-назад, привет и прощай, вот он я, и нет меня…
Ритм, ритм, ритм!
И вздохи, хрипы и стоны.
– Тебя как зовут? А, милок?
– Стас. Меня. Старый Сокол. А тебя?
– Ста-а-ас… – Девица-красавица, мать волчьей стаи, катает его имя вдоль языка, деснами гладит: – Ста-ас! Со-о-око-ол!..
– А тебя?
– Баба Яга, костяная нога! – Смех у нее молодой, задорный. И всхлипывает так, что непонятно, хорошо ей или плохо. Может, больно где прижал или, наоборот, не дотянул, глубже надо было?
– А серьезно? – Удар, до упора, насквозь, и резко, и еще, и звезды взрываются, а Луна, ломая верхушки кедров, опускается круглым ликом меж коленок, закинутых на широкие плечи. Стас ложится на гибкое тело, громко дышит, отдыхает, чтобы потом опять до упора и насквозь.
Из-под него, игриво:
– У-у, ты какой серьезный. Спи. Или еще разок бабушку поборешь? На лопатки бабушку, а? И сверху, и подольше? – Смех у нее заразительный, не обидный.
– Холодно, – говорит Стас, хотя ему совсем не холодно.
– Так давай, милок, погреемся вместе, обнимемся.
И вновь грохот в ушах.
И вновь ее смех.
Подкинуть бы веток в костер, да зачем? Небо-то уже сереет. Вот и ночи конец, и взгляды, встречаясь, испуганно разбегаются.
У Старого Сокола как пелена с глаза упала. Одеваясь, он искоса поглядывал на хозяйку трамвая. Она… она же старуха, ей лет-то сколько?! Она старше матери Сокола, намного старше. Когда она повернулась к нему спиной, он увидел узор на ее накидке: священную паутину, знак Грома и Человека-Паука, Четырех Ветров, Земли и Неба. Паутина – оберег серьезный, тяжелый. Не каждый сумеет такой Знак на спине унести. Старуха вот сумела. Да, старуха! И никакая она не девица-красавица!
Сильная очень? Ну-ну…
Грубое платье из оленьей кожи болталось на ремне, перехватившем левое плечо, усеянное коричневыми пятнышками, словно междутропье – минами. Правая рука до локтя скрыта зашнурованным рукавом. Левая обнажена и помечена пятью красными полосками по количеству подвигов-ку супруга.
Пять подвигов… Знатный воин почтил своим вниманием эту женщину, когда-то молодую и красивую. Очень давно это было, очень. Много лет минуло с тех пор, как между ног ее пролилась первая кровь, и расплела дева косы, и, искупавшись в проточной воде, четыре дня она не ела вареного мяса.
Старуха обернулась к Стасу, звякнули пришитые к юбке зубы лося:
– Пить будешь?
– Спирт? Нет, спасибо.
Зашелестели крашеные початки кукурузы, пришитые к платью.
– А может, все-таки?..
– Нет. – Стас непреклонен. – Нет. Расскажи мне. Всё расскажи. Ты обещала!..
Междутропье. Ребра заброшенных домов вдоль сгнившей грудины улицы. Одинокий, увитый плющом светофор. Двое сидели у огня, закутавшись в шкуры. Он – воин така. Она – женщина в возрасте. Ветерок трогал ее седые пряди, утренний свет высекал глубокие морщины на только что гладком лице, заставлял кожу обвисать складками на шее. Но Старому Соколу не казалось это отвратительным. Вовсе нет! Хозяйка трамвая, она… привлекательна. Все-таки ночь вместе, и взрывы, и взбесившиеся звезды…
Стас больше не боится встретить ее взгляд.
– Я помогу найти верную тропу, милок. Я проведу тебя прямо к твоему кровнику. И ты… ты убьешь его?
Сокол нахмурился, подался вперед:
– Но я… я не хочу уходить! Я хочу остаться с тобой! Мне хорошо здесь: и мясо, и спирт, и ты! А Лиза, она… Она простит меня, я знаю!
– Ты должен, милок. Ты не можешь остаться. Веришь? Мне веришь? Тут недалеко, всего два квартала топать. Если под ноги не смотреть, упрешься в Стену дотемна. Милок, ты меня слышишь?
Смутно соображая, о чем она вообще говорит, Стас кивнул: да, он слышит. Но – рядом? Дотемна? И как это – не смотреть под ноги? Она шутит, все понятно. Она всегда шутит.
– В Стену упрешься, тупик, не пройти, – как маленькому повторила хозяйка трамвая.
– Почему не могу остаться? – не понял Старый Сокол. – Какой еще тупик? Зачем мне туда?
Она шмыгнула носом, опустила взгляд.
– Стена – это граница мира. Или конец света. Или… Как хочешь, так и называй. Но если пройти сквозь Стену, можно попасть на Другую Сторону.
Стена, Другая Сторона… Словно имена какие-то. Но Стас никогда не слышал ни о какой Стене. И о Стороне не слышал. Это какие-то штучки Обожженных Бедер, что ли? Он совсем запутался.
А вокруг, не замечая людей, бушевала осень. Промозглый ветер шевелил кедровые лапы, путался меж иголок, что длиной в две ладошки, всем ежам на зависть. Упадет на голову ветка, сухая да рыжая, – проткнет череп, как девичьи зубки кожицу помидора. Женщины така теми иглами одежду шьют.
Уходить не хотелось.