Остров Мужества (сборник)
Шрифт:
Полубояринов быстро на него глянул и не сказал больше ничего. И без того он чувствовал, что каждая его фраза звучит так, словно он оправдывается. Хотя в чем оправдываться? Он не подсовывал Феврие ни труса, ни разгильдяя — у Гроннингсаетера был «золотой» диплом, неиссякаемый запас пока еще безрассудной щенячьей храбрости и смеющиеся наглые глаза Алексашки Меншикова.
Мы с Реджи в это время торчали в коридоре и по одному только выражению лица командира поняли, что нам-таки посчастливилось заполучить в свой экипаж это сокровище — у Феврие был такой вид, словно абсолютно ничего не случилось.
Полубояринов, конечно, был по-своему прав, не желая отпустить нас
Как мы и предполагали. Земля Атхарваведы представляла собой уменьшенную в два раза копию Юпитера, Танькина Пустошь напоминала прокаленный космическим холодом астероид — там не было даже следов атмосферы; зато Земля Темира Кузюмова, или короче — Темира — была любопытной однотеневой плакеткой с массой примерно в 0,75 земной.
Однотеневые планеты — я думаю, что никому не надо пояснять, что однотеневыми мы называем небесные тела, повернутые к своей звезде всегда одной стороной, как наш Меркурий, — так вот, подобные планеты имеют, как правило, далеко не оптимальные условия для развития там хоть мало-мальски сложной органики. Конечно, живые формы там могут образовываться совершенно фантастические, на что мы и надеялись, но вот встретить гуманоидов никто из нас не ожидал.
О полете, собственно, рассказывать нечего, если не считать первых всплесков инициативы со стороны Грога (а из нас один только Феврие брал на себя труд выговаривать фамилию новичка полностью). Он вел себя вполне пристойно, пока мы совершали последовательные броски через каждую из шести зон дальности. Но когда вам остался седьмой — и надо признаться, самый нудный — переход уже не на пространственных, а на планетарных двигателях. Грог начал приставать к командиру, уговаривая его сделать последний, очень маленький подпространственный бросок. Феврие доброжелательно просматривал его расчеты, хвалил их точность — и складывал перфокарты этих расчетов в жестянку из-под плавленных сырков. А наш старенький «Молинель» продолжал плестись на планетарных.
Мы беззлобно посмеивались, зная осторожность Феврие, а Грог чуть не плакал, высчитывая, как велика точность выхода из подпространства на малом броске. Точность, действительно, получалась умопомрачающая. Но Феврие слишком хорошо знал, что иногда пространство и время, сговорившись, выкидывают с кораблем совершенно невероятные штуки, как это было с Бустаманте, который на выходе очутился в полутора парсеках от расчетной точки. Он сделал пять последовательных бросков, и каждый раз ошибался чуть не на два парсека. Хотел бросить летать, но вовремя одумался, и правильно сделал, потому что после этого он не ошибся уже ни разу в жизни.
Но вот, наконец, наш «Молинель» обошел Темиру по экватору и сел километрах в пятидесяти от линии терминатора, вцепившись всеми своими крепежными лапами в единственный обнаженный участок бурой темирянской почвы. Вся остальная поверхность была затянута плотнейшим темно-зеленым покровом. Как мы рассмотрели, это был лес, чаща невысоких раскидистых деревьев, причем ветви их так тесно переплетались на высоте трех-четырех метров от поверхности, что по их настилу можно было бы ходить. А зелень вся пряталась как раз между землей и частым переплетением этих голых сверху сучьев, что было неудивительно, потому что на однотеневках всегда дуют такие ветры, которые унесли бы всю листву, не будь она прикрыта сверху каркасом из сучьев. О том, чтобы пробираться сквозь такие джунгли, не могло быть и речи — их надо было просто резать струей плазмы.
Феврие проверил еще раз надежность креплений, запустил по паре разведчиков на теневую и солнечную стороны и, не будучи педантом, разрешил Реджи Скотту и Гроннингсаетеру выход на поверхность — разумеется, в легких скафандрах. И на этот раз Грог повел себя вполне пристойно, если не считать того, что он порывался пожать Скотту руку и поздравить с приземлением на «эту тарелку». Все новички считали хорошим тоном называть Землю — «базой», а все прочие планеты — «тарелками». Феврие этого не терпел.
Кому-то надо было оставаться на корабле, и я возился у пульта, запуская всевозможные автоматические станции и самоходные исследовательские комплексы, а когда поднял глаза на экран внешнего обзора, то увидел, что Реджи и Грог сидят на камнях, а перед ними стоит маленький уродливый человечек в маскарадном костюме. Вся одежда его была сшита из ярких лоскутков, она обтягивала его щуплое тельце, словно наряд Арлекина, и колпачок чудом удерживался у него на макушке; тоненькие ручки и ножки как-то болезненно контрастировали с широко развернутыми плечами и непомерно развитой грудной клеткой.
— Скотт, Гроннингсаетер, — немедленно на корабль! — крикнул командир у меня над ухом. Я подумал, что кричит он зря — как-никак, а контакт уже состоялся. Но он, видимо, боялся за Грога — вдруг тот от восторга что-нибудь выкинет.
Двое в скафандрах побежали к кораблю, пригибаясь под сильным ветром, а человечек растерянно взмахнул руками, потерял равновесие и упал, а потом вдруг пополз следом за бегущими, стараясь прятаться от ветра за большими камнями.
Реджи и Грог затопали в шлюзовой. Мы с командиром не отходили от экрана — маленький человечек все еще полз к кораблю, и нам теперь было хорошо видно его остренькое личико с лиловыми губами и громадными синяками, какие бывают у детей, страдающих острым пороком сердца. Личико было искажено такой обидой и такой отчаянной решимостью, что Феврие не выдержал и принялся натягивать скафандр.
Когда он спустился по лесенке, человечек прополз уже половину расстояния, отделявшего его от корабля. Теперь он был полон такой мрачной непреклонности, что у Феврие вряд ли оставались сомнения в его кровожадных намерениях. Я видел своего командира во многих передрягах, но таким озадаченным мне не часто приходилось его наблюдать. Действительно, на нем был сверхпрочный скафандр, уязвимый разве что для лазера среднего калибра, и десинтор среднего боя на поясе, но человечек, надвигающийся на него, был безоружен, полугол и чуть ли не вдвое меньше его самого, и ни при каких обстоятельствах Феврие не смог бы и пальцем тронуть этого безрассудного малыша.