Остров мужества

Радзиевская Софья Борисовна

— Довелось узнать, как сладка лошадиная доля, — приговаривал дорогой неугомонный Степан, налегая на ремённые постромки. — Тяни крепче, Федя. Иль тебе лошадиная работа не по нраву? Эх, ошкуя какого договорить в помощь — чай, враз бы всё утянул.

— Не болтай зря, глупая голова, — ворчал Фёдор и, задыхаясь, перекладывал ремень с одного плеча на другое. Накликаешь ты нам беду. И без твоего языка гляди, ошкуй кровь учует, нам, где-нигде, дорогу перейдёт.

Сани из жердей, наспех связанных ремнями, с трудом тащились по неровной тропе. Тяжёлый груз грозил опрокинуть их то в ту,

то в другую сторону. Снега было ещё немного, камней по тропе ночью казалось больше, чем днём, и сани то и дело между ними застревали. Чёрные скалы в белом снегу выглядели при луне так мрачно, точно в каждой трещине, за каждым поворотом тропинки таилась опасность. И опасность эта, они знали, будет белая на белом снегу, и её можно не заметить…

От этого даже у отчаянного Степана пропала охота к шуткам. Он то молча тянул лямку, то, в свою очередь, становился сзади и подталкивал санки или сдерживал их раскат.

Ванюшку в очередь толкачом не ставили, он шёл всё время впереди, тянул свою лямку добросовестно, аж в глазах темнело, и молча, со страхом, косился на мрачные скалы и тёмные трещины в них. Ему стало бы ещё страшнее, услышь он, как Степан шепнул кормщику:

— Ванюшка пускай всё впереди идёт, на глазах чтобы был.

И отец молча кивнул головой. Оба знали, о чем говорили: сзади опаснее. Ошкуй может санки пропустить, а сзади подобраться. Но громко этого не сказали, пожалели Ванюшку.

Парное мясо давно уже заледенело и покрылось инеем, мороз крепчал, но люди в работе этого не чувствовали.

Луна спускалась всё ниже, тени людей и камней становились длиннее и длиннее.

— Доспеть до темноты, как бы в темени с пути не сбиться, — тревожно высказал Фёдор то, о чём давно уже думалось и остальным.

Степан уже не шутил. Он шёл всё время с лямкой впереди, а кормщик и Фёдор толкали сани сзади. Вся надежда на Степана: он один в темноте может найти дорогу к дому.

Молчали. Говорить было не о чем, да и Степану мешать нельзя — сбить можно. И он шёл молча, стиснув зубы, наморщив лоб. Иногда останавливался, за ним — остальные. А луна плыла всё ниже, тени становились длиннее…

Наконец, с последними проблесками лунного света Степан остановился, снял рукавицу, вытер потный лоб и, скинув с плеча ремённую лямку, сказал:

— Дошли.

— Дошли, — повторил Ванюшка.

— Дошли, — отозвался Фёдор.

А кормщик положил Степану руку на плечо и сказал только:

— Спасибо, Стёпа!

Глава 5

ЗАНЕСЕНЫ СНЕГОМ

Как ни измучились зимовщики в дороге, а отдыхать было некогда.

Избу вытопили наспех и, ещё не прокашлявшись от дыма, принялись снимать шкуру с медведя: огромная туша не успела совсем заледенеть, надо торопиться. С этим покончили, шкуру в сенях оставили. Сами наспех поели, отвара салаты напились и улеглись спать на нары.

В печи, покрываясь сизым пеплом, пламенела ещё груда раскалённых угольев. Ванюшка, хоть и устал, а на них любовался, не засыпал. Даже пальцами веки придерживал, чтобы они на глаза раньше времени не опускались, смотреть не мешали.

Дома так любил смотреть: мать печку истопит, тяжёлые

чугуны с варевом по местам ухватом расставит, точно в них и весу вовсе нет. Горячие уголья вокруг чёрных чугунов жаром пышут, как золото горят.

И горько и радостно вспоминать. Ванюшка тихонько ладошкой по глазам провёл. Опять… и откуда они только берутся? Вся щека мокрая…

А уголья потихоньку из-под пепла посверкивали, вот один, словно чей-то злой глаз, выглянул и засветился синим недобрым огоньком. Ванюшка на него полюбоваться не успел, заснул. А над плохо прогоревшими угольями синим огоньком вился и полз по избе ядовитый угар. Подбирался к спящим всё ближе, а они, усталые, того не чувствуя, дышали отравленным воздухом и засыпали всё крепче тяжёлым угарным сном.

Время в избушке словно остановилось. Было темно, как бывает только ночью в помещении, при плотно закрытых окнах и дверях. Потому что под небом, даже без луны, то слабый свет звёзд, то отблески белого снега не дают сгуститься полной темноте. Лишь тяжёлое дыхание спящих, порой невнятное бормотание, стон слышались в избушке. Да иней продолжал свою чёрную работу: бесшумно крался, полз с бревна на бревно, поднимаясь по стенам выше и выше. Ему для работы света не требуется: медленно, но неотступно он следует за ускользающим из избушки теплом.

Наконец, на нарах кто-то зашевелился. Кормщик. Проснулся и сразу почувствовал неладное: голова кружится, в груди воздуха не хватает. С трудом он приподнялся, протянул руку через спящих, отодвинул доску — задвижку окна. Но что это? Свежего воздуха не чувствуется, рука в окно не проходит, оно снаружи загорожено плотным слоем снега. Буря не даром бесилась: избушка засыпана снегом, может быть, и с крышей…

Не вставая с нар, кормщик нащупал на столе кремень, огниво, торопливо высек огонь, раздул искорку на фитиле жирника. Крошечный огонёк замигал, пустил струйку копоти, видно, не только людям, но и ему было душно в спёртом угарном воздухе избушки.

Алексей сильно тряхнул за плечо Степана, потянулся через него, толкнул Фёдора, крикнул:

— Вставайте, избу с крышей занесло, откапываться надо. Задохнёмся!

Ванюшка тоже услышал, проворно соскочил с нар и закачался, Степан еле успел его подхватить.

— Не робей, — сказал. — Ошкуйца в берлоге всю зиму лежит, двери не открывает и не задохнётся. — Но и сам незаметно за угол стола придержался.

— Может, мы тут и не одну ночку проспали, — усомнился Алексей. — Гляди, мороз сколь высоко по стене белой шубой ползёт. И что на воле делается — неведомо, гуляет ещё пурга, аль уже притихла. А в избе, стало быть, угар, дышать нечем.

Он с жалостью взглянул на Ванюшку. Мальчик и правда чуть держался на ногах, с трудом дышал, с каждым вздохом старался втянуть в себя как можно больше воздуха, голову закидывал, точно ловил ускользающие его частички. Заметив взгляд отца, с усилием выпрямился, даже постарался улыбнуться. Но улыбка получилась такая жалобная, что у Алексея защемило в груди, и он поспешно отвернулся.

— Степан, Фёдор, — позвал он твёрдо, словно и не было минуты слабости. — Лопаты берите, говорил я — пригодятся. От двери ход копать будем.