Остров Надежды

Первенцев Аркадий Алексеевич

Они поднимались по снежной тропинке. Держался тот полусумеречный день, какой бывает в обычных широтах вечерами при низкой грозовой облачности.

— Еще душа не оттаяла? — спросил Максимов.

— Появилась новая наледь.

— Вас что-то беспокоит?

— Стыдно возвращаться, если спишут.

— Почему же спишут? Самое главное — здоровье. Если медицина затормозит, вы сами не рискнете, да и мы не пошлем.

В окнах штаба возникали силуэты. Фонари создавали круги кристаллического света, как-бывает при сильном морозе. Возле подъезда Максимов околотил обувь,

отряхнулся от инея.

Ушаков сделал то же.

— Повторяю, Павел Иванович, я сюда приехал оттаивать, а не домерзать. Формалистов я разыщу вне Полярного круга.

Максимов провел рукой по пуговицам своей шинели, направился к лестнице. Два офицера уступили дорогу, козырнули.

— В вашем характере, Дмитрий Ильич, есть одна черточка… — Максимов подыскивал подходящее определение. — Назовем ее нетерпимостью, что ли… Или несколько точнее, хотя и неудобоваримей для слуха, — гражданственной строптивостью… Не обижайтесь. Я по добру… Есть формалисты, но не отмахнешься и от формальностей. Служба! Одни исполняют ее деликатно, другие неумно пользуются своими правами. Не помню, кто сказал: если ангелу дать власть, у него вырастут рога.

Ушаков невесело усмехнулся:

— И у вас, как у нас.

— Природа самого человека остается неизменной.

На втором этаже штаба Максимов задержался, назвал номер кабинета.

— Зайдите к товарищу Кедрову. Я ему позвоню. И опять-таки дружески советую — не обращайте внимания на присущие ему недостатки. Отучали его, отучали. Зато свой шесток изучил. Вас проводит к нему Протасов.

Лейтенант Протасов был по-прежнему жизнерадостен, свеж после хорошего сна, бодр от мороза и попахивал снегом.

— Капитан первого ранга Кедров встречал нас на аэродроме, — объяснил Протасов и нарисовал его образ, назвав щеки пергаментными, губы кислыми, нос безжизненным, глаза кинжальными.

— Помилуйте, лейтенант, — взмолился Дмитрий Ильич, — не подливайте масла в огонь. Судя по всему, свидание с товарищем Кедровым ничего приятного не сулит.

— Да, это, конечно, не Версаль, — неопределенно ответил Протасов. — Вот и его кабинет. Входите без стука. Адмирал успел его предупредить. Уверяю, вам ничего не грозит, Дмитрий Ильич.

Капитан первого ранга Кедров был прежде всего службистом. Характер его отливался в опоках твердых инструкций. «Мой долг быть человеком своего долга», — любил несколько выспренно повторять он в ответ на упреки. В обычной обстановке Кедров не следил за своей одеждой, донашивал, как говорится, дотла. Сегодня же, в связи с приездом адмирала Максимова, крайне требовательного к внешнему виду подчиненных, он блистал твердо накрахмаленными манжетами с агатовыми запонками, таким же воротничком и костюмом с иголочки. Тщательно замаскированная лысина и отшлифованные ногти выдавали не только франтовство. Попробуйте так скрупулезно уложить волосок к волоску, не будучи в душе педантом. При входе висело зеркало. Мельком взглянув в него, Ушаков устыдился своей взлохмаченной шевелюры, а о мятой рубахе и брюках с колоколами на коленках и говорить нечего. Стоило бы прибегнуть к услугам вестового на крейсере. Кто-кто, а матросы — мастера по части глаженья.

Кедров принял его с изысканной, пожалуй, подчеркнутой, любезностью, что удавалось ему с трудом. Чтобы держать себя в норме, он перебирал пальцами по школьному компасу, будто по четкам. И эти движения, вытянутое, постное лицо, пренебрежительно опущенные уголки тонких губ не вызывали симпатии.

Судя по вопросам, Кедров начинал свои знакомства с азов. Каждый пришедший к нему был для него как бы чистым листом бумаги. Он сам узнавал и прощупывал человека. Такие службисты неизбежны, покуда существует аппарат. Они сохраняются в ведомственном бальзаме, как мумии фараонов.

Ушаков размышлял так: если рассматривать себя с позиции Кедрова, можно обнаружить немало изъянов. Институт не кончил, из действующих частей перекинулся в газету, перелетал с фронта на фронт, стремился не к матушке-пехоте, а то в авиацию, то к морякам, одним из первых отозвался на сенсационные залпы «катюш». Почему, на самом деле, а? Если ты в тылу, почему не на фронте; если на фронте, почему не ранен; если ранен, почему не убит?

Из тысяч «почему» одно особенно заинтриговало капитана первого ранга: желание попасть на атомную. Побывал на крейсерах, ходил на торпедных катерах, на дизель-аккумуляторных подлодках — почему тянет на атомные? Эти борзописцы, мало им, обязательно забираются чуть не за пазуху, в тайный кармашек…

Для Кедрова незыблемо существовало начальство, и он умел подчиняться. Однако в душе считал себя альфой и омегой флота. Командиры — командовали, политработники — воспитывали, он — перепроверял. Он крутил триер, отбирающий полноценное зерно.

Обстановка, окружавшая его, вызывала почтение: кнопки звонков, «клавиатурный» телефон, сейф, обкопченный сургучным дымом, карта от потолка и до пола и даже, что и совсем странно для его должности, таблица светлого и темного времени суток под настольным стеклом.

Беседуя на отвлеченные темы, Кедров как бы расставлял приманки и усыплял бдительность. Своим надтреснутым голоском он подталкивал то к той, то к другой ямке. Кедров выстраивал факты, сличал их довольно умело, старался набрести на след. Многое ему было ни к чему: давила привычка, иначе действовать он не мог.

Беседа развивалась в благоприятном направлении, носила непринужденный характер при туго натянутых струнах. Лирические подробности меньше всего интересовали Кедрова, будто уплывали туманом мимо серых его щек и сосредоточенных глаз. Буравчик выдвигался откуда-то из глубины и вскоре должен был просверлить тут и там, как бы для пробы грунта.

Кедрову оставалось произвести уточнения, пройтись еще кое-где щупом, чтобы окончательно убедиться самому, не оставить белого пятнышка.

— Заранее прошу извинить, — Кедров поиграл компасом, — не расценивайте как формализм или придирки. По партийной линии у вас не было никаких осложнений? — Он укрепил компас в неподвижности, прилег грудью на краешек стола, и аскетическое его лицо непроницаемо застыло.

— Были осложнения. — Ушаков нетерпеливо поерзал, глухо добавил: — Выговор был. Сняли.