Остров Надежды
Шрифт:
— Яблоки… — Белугин похрипывал у самого уха. — Кто-то пустил слух — выгоняют радиацию. Чепуховина явная, но утешает. Позвонил Юрий — привези яблок. Пожалуйста! Попался бумажный ранет. Из Мурманска на «Кировабаде» завезли. Жена приказывает: «Возьми кило пять». Взял целиком ящик.
Белугин крепче уцепился за своего спутника.
— Шут их дери, эти полярные поселения. В гагару превращаешься. Помотаешься туда-сюда — и до пенсии не дотянешь. Ты что, квартиру переменил, Юрий?
— Зачем я буду менять? — отозвался Лезгинцев. — Видишь, третий этаж? Узнаешь? Вон мои окна.
— Теперь узнаю. Аптеки только раньше будто бы не было.
— Недавно
К дому вела пробитая в сугробах тропка. Во дворе виднелись детские качели, горка и заметенные до верхушек низенькие деревца.
Лезгинцев вошел в подъезд, отряхнулся.
После мороза здесь было жарко. Лифта не полагалось. Внутри дом ничем не отличался от привычных московских. Такие же коричневые двери с номерами, половички, почтовые синие ящики, тусклые лампочки и источавшие сухое тепло калориферы. На площадке второго этажа обнималась парочка. Девушка прикрыла лицо варежкой, молодой офицер вытянулся в положении «смирно», пропуская старших по званию.
— Чудак, — бормотнул Белугин, — сконфузился. Мы, старые пеньки, только позавидовать ему можем. Эх, было времечко!.. Кстати, Дмитрий Ильич, сейчас вы узрите чудо природы. Танечка. Янтарная штучка. Смуглянка-молдаванка…
Лезгинцев позвонил. Из квартиры отозвался женский голос, и на площадку выскочила молодая женщина, шумная, приветливая, с резковатым голосом. Дмитрий Ильич привык к своей жене, спокойной, тихой, и не выносил крикливых, суматошных женщин. Предубеждение его помогла в какой-то мере рассеять сама хозяйка. В ее шумливой говорливости не было фальши, все получалось искренне. И притом невольно покоряла ее внешность. Яркая брюнетка. Алые губы, блестящие глаза — такие называют агатовыми. Несколько восточный нос не портил ее и не лишал женственности. Во всяком случае, Дмитрий Ильич не мог бы предположить, что в заброшенной на край света Юганге могут оказаться такие красавицы.
— Замечательно! Для меня большая радость! — восклицала хозяйка. — Ничего! Снег для влажности! Я люблю запах снега! Белугин, вы продолжаете отлично сохраняться… Нет, нет! Целовать даже в щечку не разрешаю. От вас всегда разит чесноком.
— Помилуйте, Татьяна Федоровна, — Белугин сиял от удовольствия, — зато полностью исключаю цингу. — Он разделся, пригладил редкие волосы ладошками, развернул чистый платок и вытер себе лицо. — Познакомьтесь, моя прелесть! — Он с шутливой церемонностью представил Ушакова: — Вообразите, доброволец. В это время года!
Дмитрий Ильич задержал протянутую руку, поклонился, пристально вгляделся в сияющие глаза хозяйки, увидел синеватые белки, заметил дрогнувшие ресницы и резкие морщинки у губ. «И у нее не все просто и безоблачно», — подумал он. Эти морщинки и пробежавшая по лицу гримаса страдания еще больше примирили его с нею.
— Хорошо, что добровольно, хорошо, что зимою, хорошо, что сразу к нам. — Татьяна Федоровна выдернула руку, и ее голос стал суше: — Если вы нарушаете правила, тоже неплохо. Я, к примеру, тоже делаю все наоборот. Я против зазубренных истин, унылой мудрости… — Она не продолжила, поймав предостерегающий, холодный, взгляд мужа. — Если бы я знала немного пораньше, устроила бы пельмени. Вы сибиряк, Дмитрий Ильич?
— Нет, Татьяна Федоровна.
— Беляши? Уралец?
— И не оттуда.
— Галушки? Вареники?
— Русак. Чистопородный до третьего колена. Дальше не знаю.
— Ну ладно, мойте руки, — приказала она. — Юра, предложи свои оленьи шлепанцы.
Она принялась накрывать на стол, все — в вихре, со звоном.
— Я таю от восторга, Танечка, — Белугин умильно сложил на груди пухлые руки, — фантастика! Танечка, если бы вы знали, сразу после шума и грома, мороза и снега — попасть сюда!.. Дмитрий Ильич, как это называется — погрузиться в нирвану?
— Идите и вы мыть руки. Нирваны не будет. За яблоки спасибо. Если только они не превратились в мандарины…
— Помилуйте! Все предусмотрено. Утеплены на самую низкую ртуть. Танечка, не найдется вторых шлепанцев? Дмитрий Ильич, вам идут оленьи шлепанцы, иначе я попросил бы вас с ними расстаться.
Ушаков впервые попал на базу атомных лодок, и независимо от тех или иных обстоятельств его внимание привлекала каждая мелочь. Ну, хотя бы аптека. Проходя мимо нее, он видел такие же стекла, как везде, голубоватый свет внутри и сонную девушку, сидевшую на жестком диване. Дома такие же, обычной архитектуры. Их и проектировали, наверное, все в том же Ленинграде, где проектировали Ангарск и другие новые города. Если бы вместо вот такой квартиры, будто перенесенной из Кузьминок, его привели в подземный каземат, меньше бы удивило. В общем, не мог Дмитрий Ильич уловить черты необычного. И это не разочаровывало, а успокаивало, вводило в знакомую колею. Хозяин дома помогает жене, приносит кастрюлю с кипятком, перемывает бокалы и рюмки. Квартира из двух комнат, с невысокими потолками, стандартной мебелью, телевизором, радиолой; на фабричном ковре, на стене — дарственные вещи с пластинками: два охотничьих ружья, бинокль, кортик. На полах несколько шкур нерпы.
Из ванны появился Белугин — густо несет шипром. Маленький его нос приподнят, он оживлен. Белугин всячески подчеркивает, что он здесь свой человек.
— Превосходно, Юрий! — похваливает он. — Люблю хорошую чайную посуду, но, если откровенно, предпочитаю винную и…
— Водки нет! — хозяйка не дает ему докончить. — Есть поблагородней напиток. — Татьяна Федоровна извлекла из книжного шкафа бутылку грузинского коньяка «Греми». — Кроме лимона предложу изумительную заполярную закуску.
— Зубатка? — попробовал угадать Белугин.
— У вас, Белугин, слишком скромное воображение…
— Умоляю, Танечка, что же, что же? Ягель, лишайники, окорок белого медведя? — Белугин продолжал дурачиться.
За окнами зашумела метель. С моря донеслись какие-то сигналы. Ветер усиливался. Ушакову казалось, что он слышит гул прибоя. Организм полностью пришел в себя, по телу разливалась лень от тепла, устойчивой «палубы» и всех этих мирных, убаюкивающих разговоров. В оленьих туфлях приятно отдыхали ноги. На столе появились запеченная картошка, бутылки джермука, и, наконец, Танечка весьма торжественно пожаловала с обещанной «изумительной заполярной закуской». На металлическом блюде она внесла кольскую семгу. Королевскую рыбу, выловленную в дикой, первобытной реке, малосольную семгу, в ее серебристом мешке, с розовым мясом, источающим нежнейший янтарный жирок, тающую во рту.
— Танечка, ничем другим вы не могли бы доказать свою гениальность! — восхищался Белугин, принимаясь за разделку рыбы. — Такую семгу перевозили на санях к столу Мономаха и Грозного! В сочетании с «Греми» — невероятно!
— Хватит тебе, Белугин, — остановил его Лезгинцев. — Соловья баснями не кормят. Татьяна, пора заканчивать подготовку. Дмитрий Ильич, занимайте место.
«Нет вечной ночи, есть женщина — Танечка Лезгинцева, — размышлял Дмитрий Ильич. — Красавица? Нет. Однако такие женщины навсегда остаются в памяти. В таких влюбляются либо сразу, либо никогда».