Остров Надежды
Шрифт:
Белугин называл ее ослепительной: «Хочется зажмуриться!» Вулканические женщины никогда не бывают хорошими женами. Любители острых ощущений могли бы отыскать в Танечке Лезгинцевой свой идеал. Внешне она цыганка. Серебряные серьги полумесяцами не случайно оказались в ее ушах. Такая женщина зря не навешает на себя побрякушки. Старинные плоские серьги шли к ее волосам, к ее матовой, таборной коже.
Она родилась на юге, в Молдавии. Училась в Ленинграде. Вышла замуж за Лезгинцева, окончившего училище и уезжавшего на службу в Заполярье. По ее признанию, она терпеть не могла невысоких и внешне неприметных мужчин.
В конце ужина Белугин разоткровенничался,
— Татьяна — женщина-люкс, Юрий — пассажир жестких вагонов. В конце концов у них кончится не просто разрывом, а трагедией. Поэтому мы следим за этой пироксилиновой парой. Только учтите, она располагает достаточным тактом, чтобы не компрометировать мужа. Если ему плохо или что грозит, она горой встает за него. Его попробовали после ледового похода списать на берег, как бы для обмена опытом. Глаза начальству выцарапала. Увезла на Рижское взморье на два месяца, приехали — не узнать Юрку. И все же она его взъерошивает… Вы заметили, как внезапно возникают между ними перебранки? Стоило ей распространиться о приготовлении вот этого невзрачного пудинга, как он ее оборвал… — Белугин оглянулся на кухонную дверь, откуда доходили повышенные голоса и запах кофе. — Иногда ничего, вроде мир и покой, а потом взрыв… Лезгинцев тоже не тюфячок, на нем не выспишься… Она его злит. Зачем она сменила платье на прозрачную кофточку и короткую юбку? Заметили, когда она крутится, юбчонка взлетает повыше коленок… А ножки у нее… Зрелая, я вам доложу, темпераментная самочка. Для Юганги — белая ворона она…
3
Только первую ночь в Юганге Дмитрий Ильич провел у Лезгинцева. Белугин зашел за ним рано поутру и увел в гостиницу.
— Не будем стеснять хозяев. Майор определил комнату в гостинице, назовем ее так. Один этаж жилого дома выделен для приезжающих. Есть удобства первой необходимости, душ и кипяток из титана. Комендант, татарка-молодушка, при желании обучит вас всем бранным словам, изобретенным до и после Магомета.
Кругом белым-бело после вчерашней метели. Дома лепились по склонам. Светильники на столбах-удилищах несколько разгоняли сумеречность полярного утра. На улицах почти не было людей. Встретилось несколько офицеров и две-три женщины. Магазины еще были закрыты. Слышался рокот снегоочистителей. В разрывах кварталов угадывалось море.
— Не устали, Дмитрий Ильич? Нагрузка для слабой сердечной мышцы, прямо скажем, тяжелая.
— У меня хорошее сердце.
— Одобряю и завидую. Я похвалиться не могу, — откровенничал Белугин с мучительной улыбкой, — хозяйство подносилось. Посылали сюда, признался Максимову. А он сказал: «Езжайте, иначе застрянете в звании. А сердце что? Где ему болеть — какая разница. Только не афишируйте свое сердце».
Миновали еще одну короткую улицу — имени академика Вавилова. За ней — переулок Тюлений, упершийся в тупик — глухую высокую стену. Проходным двором, в снегах, почти достигавших человеческого роста, вышли к нужному месту.
— Начальство прибывает морем, — сообщил Белугин, — инженерия тоже. Я вчера прикинул и решил изолировать вас…
— Изолировать?
— От этой дамочки. Чтобы знали — ревнив Юрий Петрович. Вы могли и не обратить внимания, а я наблюдал. Как он за вами следил! Стоило локотку ее к вашей руке приблизиться… еще бы на полсантиметра — и осложнения…
Дмитрию Ильичу не нравился игривый тон Белугина, подмигивания и подхихикивания, которыми он сопровождал свои объяснения. Оборвать его было неудобно. Поднимаясь по лестнице, Белугин назвал Лезгинцева «Отелло в сто лошадиных сил». Не хотелось говорить на скабрезные темы. Почувствовав холодок, Белугин забеспокоился, переменил тему, убрал из своего лексикона дурашливые, жаргонные словечки.
В скромном номере стояла железная койка с казарменной заправкой одеяла и тощей подушкой. Окно выходило на залив; кораблей не было видно, а только высоты и часть бухты, угадываемой по колебаниям подсвеченной темной воды.
— Чемодан ваш принесли, — сказал Белугин. — Тяжеленек…
Дмитрий Ильич присел на корточки, вытащил из чемодана машинку в кожаном футляре, бумагу, ножницы, флакон канцелярского клея.
Костюм и пижаму повесил в славянский шкаф, откуда разило рыбой. На дне чемодана лежали про запас два плоских флакона польской водки. Поразмыслив, Дмитрий Ильич решил запасы приберечь, присел к столу, открыл машинку, попробовал постучать.
— И клей возите. — Белугин поболтал в кулаке бутылочку, посмотрел на свет.
— Привычка. Глупо, конечно… И бумагу вожу…
— Бумагу правильно. Не везде такую добудешь. — Пощупал, вздохнул: — Прекрасная у вас профессия. Взял чистый лист, нацарапал, сыграл на этой вот клавиатуре — и гони монету… — Он поднялся, поглядел на часы. — В сутки, кажется, рупь. Документы не сдавайте. Уплатите перед уходом. Да, насчет харчей. В офицерской. Где? В обед я сам забегу. Вместе похарчимся… Если что надо, покличьте молодушку. До свидания.
«Молодушка», рыхлая татарка с мощнейшими чреслами, молча принесла чайник с кипятком и заварку.
— Если будешь молоко, кефир, пирожки, позови, схожу в кафе.
— Спасибо.
— Начальник приказал, ему говори спасибо. — «Молодушка» ушла в полнейшем равнодушии к новому постояльцу.
Отыскались пачка сахара, овсяное печенье. Чай согрел, и настроение стало получше. В новом городе всегда хочется побродить. Здесь же эта возможность пока исключена. Не с кем перекинуться словом, гостиница пуста. Оставалось одно — писать. Хотя и писать можно не всякое.
На столе появилась фирменная записная книжка «Промсырьеимпорта», обычно торжественно даруемая ему под каждый Новый год его старым другом, работавшим во Внешторге.
Неделя — ни одной записи. Пустые страницы от самой Москвы до Юганги. Не все доверишь бумаге.
Дмитрий Ильич обвел кружочками «пустые» числа в календаре, впервые обратил внимание на рекламируемые «Промсырьеимпортом» экспортируемые товары и предметы его импорта: чугун и ферросплавы, слябы и штрипсы, балки и швеллеры, высококачественные стали, трубы стальные и чугунные, баллоны стальные для газов, рельсы, гвозди, гайки, цепи, стальную ленту и проволоку, трос, ленту биметаллическую…
«Вот так, Петя, — думал он о своем московском друге, — ишь, сколько тащит товаров за рубеж. А сам ни разу не побывал у прокатного стана. Неведомо ему, как достаются слябы и штрипсы. Зато спокоен. Сидит в своей конторе. Закончил рабочий день, щелкнул ключом — и в вестибюль. Подождал. Женушка работает в другом внешторговском отделе — под ручку и на Калужскую, по пути — в магазин. В квартире стойкий уют. Не тянет тебя, Петя, под лед в стальной баллон, не таскаешь «карандаш», подсчитывающий будущее белокровие. Если лопнет сляб или штрипс, Лезгинцев отправит всех к праотцам, а Петя будет торговать с иноземьем. Помянет когда-никогда Митьку: «Говорил же ему, дурню, не послушал».