Остров надежды
Шрифт:
— Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.
— Он писал стихи, — начал объяснять Ушаков. — Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.
— Это видно, — продолжал Нанаун. — Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?
— Как писал Пушкин, этому нельзя научить, — ответил Ушаков. — Человек таким и рождается — поэтом, певцом…
— Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, — заметил Кивьяна.
Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:
— Если как следует стараться, можно и так научиться писать.
— Сомневаюсь, — заметил Ушаков.
— Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…
Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.
Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:
— Почитай нам лучше из этой книги.
Ушаков раскрыл книгу:
У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом…Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.
— Какой высоты достигает в росте дуб?
— Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?
— Что за животное такое — кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?
— Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?
Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:
Идет направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит… Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит…— Будто Аналько, этот кот, — заметил Нанаун.
— А лукоморье, как северное побережье нашего острова, — сказал Кивьяна, — там тоже полно всякой чертовщины…
Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.
Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.
И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».
Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».
— У меня есть родичи в Уназике, — сказал Кивьяна. — Могу ли я написать им письмо?
— Конечно, можешь, — ответил Ушаков. — Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.
— Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, — сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: — Только некому там его прочитать.
— Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…
— А что, там тоже учатся? — недоверчиво спросил Кивьяна.
— Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.
— А мне вот писать некуда: все мои родичи здесь… — с сожалением проговорил Нанаун.
— А ты будешь писать мне, — подбодрил его Ушаков. — Когда я уеду отсюда, возьмешь бумагу, я думаю, что к тому времени недостатка в ней на острове не будет, и расскажешь в письме, как идут дела, какая тут погода, как вы охотились… И я буду как бы рядом с вами, где бы далеко я в тот момент ни находился…
— Это верно! — обрадовался Нанаун. — Для такого хорошего дела стоит учиться!
Исчезло солнце, и вместо дневного света на горизонте появлялась теперь долго не гаснущая заря, переходящая от утренней к вечерней. Начались зимние пурги, заметающие дороги, яранги и большой деревянный дом. Его сразу же занесло по самую крышу, и снова, как в прошлые зимы, пришлось после каждой пурги откапывать двери и окна. Очевидно, дом был поставлен не очень удачно, потону что остальные постройки метели вроде бы обходили, воздвигая вокруг них лишь высокие сугробы. Не заносило и новый дом Апара, хотя они с Нанехак жаловались на холод, особенно в те дни. когда дул сильный морозный ветер.
Ушаков побывал на северном побережье, объехал перед Новым годом охотничьи становища, приглашая, по сложившемуся обычаю, всех на праздничное торжество.
И снова в большом деревянном доме, уютной кают-компании, была новогодняя елка, но на этот раз никто не испугался наряженного Дедом Морозом Скурихина. Правда, было в этом году одно новшество: Ушаков со Скурихиным не раздавали гостям подарки, как прежде, — аккуратные свертки были разложены на большом столе, и на каждом из них печатными, «пушкинскими» буквами было начертано имя того, кому подарок предназначался.
А когда кончились праздники, жизнь снова вошла в привычную колею: охотники каждое утро, если позволяла погода, отправлялись кто на морской лед, кто в тундру. Вечером, закончив домашние дела, накормив собак, приготовив охотничье снаряжение на следующий трудовой день, все шли в ярангу Павлова, в пристройку, где постигали премудрость чтения, письма и счета или же слушали Ушакова и горячо обсуждали услышанное.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Вернувшись из очередной поездки уже в начале марта, когда солнце покинуло свое зимнее убежище, Ушаков встретил Нанехак возле их домика.
— Как живется в доме, Нана?
— Заходи, умилык, увидишь.
Что-то в ее голосе насторожило Ушакова, и он последовал вслед за ней.
Уже в холодной, собачьей, части дома он обнаружил нечто новое: вместо деревянной стены, на которой при новоселье красовалась дверь с медной начищенной ручкой, подаренная Таяном, висел меховой полог, отделяющий жилое, теплое помещение от холодного. Он ниспадал на бревно-изголовье.
— Так лучше? — спросил Ушаков, показывая на полог.
Нанехак молча кивнула.