Остров Надежды
Шрифт:
Скорбные сожаления нагнувшегося к ней Дмитрия Ильича она выслушала бесстрастно, будто не веря им. И только в конце поднесла ладони к лицу, уткнулась в них, заплакала.
Татьяна Федоровна тронула Ушакова за плечо, недружелюбно глянула на старушку.
– Пойдемте. Мне надо с вами поговорить.
Мать отняла руки от лида, сжала бескровные губы. Тихо, будто разговаривая с собой, сказала:
– Она тут командир. Она и его утащила…
В спаленке Татьяна Федоровна села у трельяжа с накинутой на него черной траурной кисеей, а Ушакову предложила пуфик. Неудобство
В войну проспекта не было. Невдалеке шли упорные бои между траншейными войсками. Бывший боец, вероятно, не смог бы признать местности, так все изменилось.
На стенах – на фотографиях – Лезгинцев. Он появился тут недавно, после смерти.
– Поглядите на этот снимок – Юрий с командующим. Он еще не получил Героя. А на другом – с главкомом. А это? Узнаете Максимова? А вот у лодки. Снимал московский репортер. Волошин, возле него старпом Гневушев, штурман Стучко-Стучковский… Вам все знакомы.
Расплывчатый силуэт подводной лодки, очертания рубки больше угадывались. Снимок был сделан, судя по одежде и пейзажу, летом.
– «Касатка»?
– Да, Дмитрий Ильич. Неправда ли, будто сто лет прошло? Не кажется ли вам?
– Пожалуй…
– Вам тоже тяжело?
– Как и всем остающимся в живых.
– То есть? – она нетерпеливо ждала ответа.
Дмитрий Ильич подвинулся к окну и, продолжая наблюдать за непрерывным движением на проспекте, ответил:
– Мертвому все безразлично.
– Утешение слабое. – Она зябко поежилась, искоса посмотрела на себя в зеркало: – Говорят, я стала хуже.
– Я бы не сказал, – уклончиво ответил Дмитрий Ильич, не склонный продолжать разговор в таком духе. – Если уж говорить откровенно, вы переменились к лучшему… Извините меня…
– Я постарела, Дмитрий Ильич, – она сделала нетерпеливый жест, остановила его возражения. – Душой постарела. Раньше рассуждала – я самая хорошая. Теперь – другое.
Из столовой доносился глухой говор. Выделялся резкий голос Сирокко. Татьяна Федоровна недовольно поморщилась, притворила плотнее дверь.
– Его смерть невероятна… Я не могу примириться. В Юганге я проклинала Югангу. Теперь я вернулась бы туда, не колеблясь ни одной минуты. Только бы он остался… Помните северное сияние, Дмитрий Ильич? Мой глупый поцелуй? Там я была еще девчонкой. Считала себя жертвой века, причисляла к потерянному поколению. Не надо, Дмитрий Ильич, не разубеждайте меня, – попросила она в ответ на его возражения. – Вы знаете меня больше других, но я-то знаю себя лучше всех. Первые минуты я себя не винила, я искала виновных повсюду… Я нашла его письмо к вашей дочери… Он не отослал его. Большое письмо, полное диких признаний. – Дмитрий Ильич сжался. Он не знал о существовании такого письма. – Не беспокойтесь. Я никому не показала его. Зато ревность вернула меня к жизни… – она говорила тихо, медленно. – Не будь такого побочного обстоятельства… – она улыбнулась. – Сирокко из-за ревности взрезывала себе вены. У нас такая кровь, мстительная, горячая… Мы, безусловно, цыгане, отец фантазировал – из древних валахов или еще откуда-то. Цыгане! Ничего предосудительного. Я обожаю цыган, если хотите… Хотя шут с ними, привязались на язык. Как вы считаете, что основная причина?
– Не знаю, – Дмитрий Ильич уклонился от прямого ответа, – почти два года я с ним не встречался.
– Но потом он был у вас.
– Вы сами знаете по его письму…
– Поэтому я не спрашиваю, а утверждаю.
Дмитрий Ильич насторожился, его голос стал суше.
Перед мысленным взором всплыл Ваганов. Не готовят ли они оба для него западню? Она будто разгадала его мысли:
– Не придумывайте себе лишних врагов. Я ищу причину.
– Вы же отыскали ее… в себе, – жестко сказал Дмитрий Ильич.
– Что же мне, смириться с этой мыслью? – она неприятно посмотрела на Ушакова. – Вы насторожены? Напрасно. Я категорически отвергаю значение девчонок-разлучниц. Ему не восемнадцать. – Она прикрикнула на сестру, влетевшую было в комнату. – Юрий был тем, за кем охотятся.
– Вы предполагаете преступление? – осторожно спросил Дмитрий Ильич. – Или комиссия…
– Ах, комиссия, комиссия, – она закурила. – Никто не хочет углубляться, осложнять. А возможно, мне и не говорят. И не скажут. А если скажут, то не сейчас. Ведь многое не ясно.
Дмитрий Ильич попытался разобраться в потоке ее слов. Она рассуждала правильно со своих позиций. Ее прикрутили к колеснице. Существует категория людей – первооткрывателей. Они идут вперед по нехоженым тропам: летчики-испытатели, атомщики, разведчики больших глубин, космонавты, ракетчики, подводники… Профессии можно умножить. Им хуже, чем другим. Они в постоянной опасности. К ним должно быть особое отношение. Не только к ним – к их женам, детям, родителям. То есть к тем, кто привязан к колеснице.
– Дамочка отправляет мужа на курорт и, извольте, волнуется, места себе не находит, а мы провожаем своих мужей в океаны, подо льды, на целые месяцы. Внутри их жилья – атомные реакторы. Это не девчонка на пляже, не лев в джунглях, не ангина или аппендицит… Вы думаете, ваша супруга спокойно отправила вас под воду?
– Полагаю, что нет, – сказал Ушаков, понимая ее все больше и больше.
– Многое мне пришлось передумать, – продолжала она, – всю жизнь перевернешь, от детской куклы до первого поцелуя. Признаюсь, я его дразнила. А он кипел от бесшумной ярости. Он не прощал мне ничего. Безумно ревновал. Но ни разу не оскорбил, не устраивал омерзительных сцен. Постепенно я отпугнула его от себя… Вы понимаете, в каком смысле… Он был болен.
– Лейкемия?
– Да. Он понял болезнь не сразу. Я вчера говорила с доктором Хомяковым. Он ходил на «Касатке». Медицинская комиссия пропустила его, надо думать. Отрава вливалась незаметно: «Ни цвета, ни запаха». – Татьяна Федоровна замолкла, вся собралась и вдруг стала холодная и чужая. – Вы бог весть что подумаете. Я себя не оправдываю. Я мало щадила его. Мне казалось, он отвечает той же монетой. Комиссия собирает анализы и бумажки. Разве можно узнать причину по номеру билета на электричку?