Остров Нартов
Шрифт:
Миновав дворы, мы вышли на улицу, ведшую, по словам прохожих, редких, надо заметить, в этот час, к больнице. Улица понравилась мне, ибо на ней, в отличие от проулка и проходных дворов, росли старые, корявые деревья, а длинные деревянные мостовые пахли сосновой смолой и горелой древесной мукой, коей обычно целые горы покоятся в сумрачных недрах пилорамы. На этой улице была и церковь.
На ступенях массивного красного кирпича подъездного рундука лежал человек. Его было почти не разглядеть по причине темноты, да и снег усилился.
Я
Мать, раздраженная столь внезапным и, по ее мнению, ничем не оправданным поступком, нервно вопросила меня как бы в продолжение движения:
– В чем дело, Петр?
– Нищий, - ответил я и указал на оборванного, спящего на ступенях старика.
– Ну и что?
– мать, казалось, совершенно недоумевала.
– Ты что, нищих не видел?
– Видел, - ярость стала медленно закипать во мне.
– Видел, - ярость начинала медленно закипать во мне.
– Ну и что ты хочешь?
– Ничего.
– Тогда пошли.
– Нет, не пойду, - я с силой вырвал свою руку из ее руки.
Мать полностью опешила:
– Ну хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь...
– соблюдая более чем неприятные, суетливые движения, мать стала искать кошелек, достала его из сумки.
– Ты хочешь подать ему милостыню, - холодно проговорил я.
– Не знаю, мне показалось, что это ты хочешь.
– Это тебе только показалось.
Не говоря ни слова, мать развернулась и ударила меня по лицу - "скотина, сколько ты еще будешь надо мной издеваться!" Потом, сохраняя полнейшую невозмутимость, убрала кошелек обратно в сумку:
– Хватит, пошли, отец ждет.
"Вот и все. Я пытался вспомнить, обнаружить внутри себя способность или желание, умение или опыт противостояния, но там - в глубине, было пусто, там ничего не было, я ни на что не был способен".
Я встал на колени, наклонился к погребенному под снегом старику и получил прекрасную возможность рассмотреть его: голова свесилась на грудь, и потому небритый коричневый подбородок казался не в меру длинным и мясистым на фоне костяного, острого, вонзающегося в мое лицо носа, худых плечей, выступавших из-под мятого, видимо, добытого на помойке, пиджака, карманы которого были оторваны с мясом.
Старик отвратительно храпел.
– Ты что там делаешь!
– мать попыталась схватить меня за руку, - ты совершенно обалдел!
– Он умер.
– Кто?
– Этот старик умер, ты что, не видишь?
– Я повернулся к матери.
– Он же хрипит, послушай.
– Бога ради, Петр, оставь свои фантазии, он не хрипит, а храпит, сам послушай лучше.
Я опять наклонился к старику, попытался его перевернуть на другой бок, обхватил окаменевшее и примерзшее к каменным ступеням пальто, расчистил снег, пробрался в тихую безветренную низину, больше напоминавшую яму, и включил свет: передо мной лежал дед Порфирьева!
Наконец матери удалось схватить меня за руку:
– Пошли скорей отсюда!
– Понимаешь, мама, их завалило песком!
– Да кого "их"-то, кого?
– голос у матери начинал дрожать.
– Женьку Порфирьева и его деда! Они задохнулись в норе, понимаешь, мама! Я у них был в гостях, вечером, потом был дождь, водой подмыло старую опалубку, и террикон сошел. Сошел на них, понимаешь, мама!
Улица медленно двинулась на нас, и церковь тоже стала падать на нас "ноги!
ноги береги!" Вот мы и пришли.
Отец сидел на кровати, до пояса укрытый одеялом. Он плохо выглядел, сильно похудел. Мать сразу стала жаловаться ему на меня, на то, что я вытворил по дороге сюда, что совершенно отбился от рук и очень плохо учусь, вру и прогуливаю занятия.
– Я не прогуливал.
– Ну, хватит, - мать отмахнулась от меня.
Мне показалось, что ее рассказ совсем не занимает отца. Напротив, он достаточно раздосадован тем, что и без того редкие встречи превращаются матерью в обычное выяснение отношений, в склоку. При этом желание отца рассказать о своих страданиях было необычайно велико: он нетерпеливо покашливал, кутался в больничное, снабженное клеймом-номером одеяло, прятал руки под подушку, начинал говорить, но замолкал, что давало моей матери возможность продолжать свой рассказ о моих невыносимых бесчинствах.
В конце концов отец, очевидно, чрезвычайно переутомившись от общения с нами, задремал. Однако он не спал глубоко, как это могло бы показаться на первый взгляд, но медленно, неспешно, несуетно отдыхал, не позволяя себе при этом, скорее всего, напуганный присутствием матери, безобразно раскрывать рот и храпеть. Да, в ряде случаев сон так напоминает смерть, а храп - гул, доносящийся из расположенной в бомбоубежище преисподней.
Мать близко наклонилась ко мне, приставила палец к губам и шепотом проговорила:
"Тсс, не буди папу, оказывается, вот как получилось, у него ведь никого, кроме нас с тобой, нет".
Как выяснилось потом, отец получил тяжелую производственную травму у себя на автобазе. Чугунной станиной ему зажало ноги. Станину пытались отодвинуть, но ее заклинило, а пока бегали за домкратом, распирали его, отжимали станину, отец потерял сознание. Очнулся уже в больничной палате после операции.
Через неделю мы с матерью опять приехали в больницу и забрали отца к нам. Домой.
Моя тетка, родная сестра отца, у которой он жил, после того, как ушел от нас, провожала отца, мать и меня до автобуса. Она молчала, и это молчание лишь усиливало мое незнание, неведение ее родственных отношений с братом.
Рассказывали, что они с отцом не очень-то ладили, часто ссорились. У тетки не было своей семьи, не было детей.
Когда автобус тронулся и стал выезжать на трассу, я увидел в окно, как сестра отца повернулась и, не оглядываясь, пошла. Вероятно, домой пошла. Нет, она не плакала. Больше я ее никогда не видел.