Остров отчаяния
Шрифт:
— Но Стивен же первый отказался! Он сказал, что его сердце обливается кровью, но он почти точно не сможет участвовать. И он ни слова об этом не сказал после возвращения.
— Сердце его разбито, я уверена. Он ничего не сказал, но ясно, как божий день, что Диана снова нанесла ему рану. Да тебе достаточно было бы взглянуть на его несчастное лицо, когда он вернулся из города. Дорогой, мы стольким обязаны Стивену! Путешествие в Ботани-бей пошло бы ему на пользу. Мир и спокойствие, и все эти новые зверушки отвлекли бы его от нее. А так — только представь его страдания, мысли все об одном, месяцами, в холодных гостиницах — пока «Аякс» не спустят на воду. Да он просто исчезнет, сам себя поедом съест.
— Боже, Софи, возможно, в том, что ты говоришь, что-то
— Стивен же такой деликатный. Если он не увидит, что ты сменил мнение относительно корабля — он тебе ни слова не скажет. Но слышал бы ты, как он рассказывал о вомбатах — просто по ходу дела, ничего такого — у тебя бы слезы на глаза навернулись. О, Джек, он так несчастен!
Глава 3
Шквальный ветер с норд-веста поднимал злую волну в Бискайском заливе. День и две ночи «Леопард» под одним лишь зарифленным грот-марселем держался носом к северу, спустив на палубу бом-брам-стеньги и фор-марса-рей. Высокие валы колотили в левую скулу, сбивая корабль с курса так, что нос смещался на норд-норд-ост, хлестали по закрепленным двойными найтовами шлюпкам и запасным снастям, в чернильном мраке ночи пенные гребни летели через борта на палубу. Но каждый раз судно вновь приводилось на прежний курс — четыре румба к ветру, а вода стекала через шпигаты. «Леопард», тяжело переваливаясь, карабкался на волну за волной — и каждый на борту знал, что неподалеку, за подветренным бортом, притаился скалистый берег Испании: черные рифы и черные скалы, о которые бьется чудовищный прибой. Как далеко до него не знал никто, так как никакие астрономические наблюдения под низкими летящими облаками были невозможны, но близость земли чувствовали все и множество испуганных глаз вглядывалось в темноту на юге.
Кораблю доставалось, доставалось даже по меркам Биская, его швыряло и болтало, словно ялик, особенно в начале шторма, когда норд-ост с воем понесся над идущей с запада волной, вызвав беспорядочную толчею волн, в которой корпус стонал и скрипел, а сквозь разошедшиеся швы хлынуло столько воды, что подвахтенные не отходили от помп. Но «Леопард» был хорошим кораблем, мореходным и послушным рулю, хотя его командир уже не рискнул бы назвать его «сухим».
Но испытания уже подходили к концу: вой ветра в снастях снизился на пол-октавы, в нем уже не слышалось истерической злобы, а в облаках стали заметны просветы. Капитан Обри последние двенадцать часов простоял на корме, у самого транца, в штормовом плаще, с которого потоками текла вода. Капитан искал пути выхода из передряги и держал под рукой секстан. Теперь секстан был направлен в примерном направлении на Антарес, в надежде уловить проблеск звезды в разрывах туч — и вот, не прошло и часа, как благородное светило явилось, словно несущееся к северу по длинному узкому облачному ущелью. Оно явилось на достаточное время, чтобы зафиксировать его в окуляр и привести к горизонту. Горизонт был так себе, больше похожий на горную цепь, чем на идеальную линию, но даже так результат оказался лучше, чем ожидал капитан: «Леопард» имел в своем распоряжении достаточно пространства для маневра.
Он вернулся к штурвалу, цифры продолжали крутиться у него в мозгу, проверяемые и перепроверяемые, и результат получался все тот же: все в порядке. Затем капитан был вынужден отойти к релингам, дабы извергнуть из себя только что проглоченные стакан марсалы и черствую булочку Бат-Оливье. Эта жертва морю принесла привычное облегчение, и Джек обратился к вахтенному офицеру:
— Мистер Баббингтон, полагаю, вы можете ложиться на курс. Корабль вполне выдержит фор-и грот-стаксели.
Произнося эту фразу, Джек заметил заросшую физиономию квартирмейстера, мелькнувшую в свете нактоузного фонаря: тот пытался рассмотреть содержимое склянки, в которой верхнюю колбу уже покидали последние песчинки.
Колба опустела, квартирмейстер пробурчал: «Пошел, Билл» и закутанная в брезентовую робу фигура, пригнувшись навстречу дождю и брызгам, заторопилась к носу, крепко держась за страховочный линь, протянутый вдоль палубы, чтобы отбить семь склянок полуночной вахты — полчетвертого утра.
Баббингтон потянулся к мегафону командовать «свистать всех наверх» к постановке парусов.
— Стой, — остановил его Джек. — Полчаса погоды не сделают. Начни в восемь склянок — и булини по левому борту оставь, как есть.
Ему очень хотелось остаться до смены вахты и посмотреть за выполнением маневра, но в лице Баббингтона он имел прекрасно подготовленного лейтенанта (он сам вырастил этого офицера), и остаться на палубе значило проявить недоверие, и тем унизить подчиненного. Он постоял еще пять минут, и спустился в каюту, где кинул штормовку на бочонок и вытер лицо, залитое смесью соленой морской и пресной дождевой воды специально приготовленным полотенцем.
В спальном отделении злющий Киллик, выдернутый из объятий своего сокровища всего лишь через неделю с небольшим, перестилал койку, насквозь промоченную течью с подволока, и бормотал: «Проклятые конопатчики с верфи… хоть бы чуть знали свое долбанное дело… уж я б их проконопатил… я б им молотки раскалил докрасна — и забил бы в их…» Представленная картина развеселила его, насупленная физиономия разгладилась, и он почти вежливо произнес:
— Ну, наконец-то, сэр. Сейчас будет готово. И вы не высушили волосы.
Последняя фраза звучала укором: волосы Джека висели вдоль спины мокрыми желтыми сосульками. Киллик отжал их, словно мокрую одежду, бормоча, что ведь не так это сложно, и вот по нескольку раз на дню приходится, заплел в тугую косицу и вышел.
Обычно Джек засыпал моментально, не обращая внимания на такие мелочи, как непогашенная свеча, но сейчас со своей раскачивающейся койки он не отрывал взгляда от контрольного компаса над своей головой. Ждать пришлось недолго, и вот низкий гул, что складывался из рева шторма, ударов волн в борт «Леопарда» и передающегося корпусу звучания на ветру бесчисленных натянутых до предела снастей, усилился и стал глубже — открылся кормовой люк, выпуская вахту левого борта (средний и носовой будут закрыты еще четыре часа). Почти немедленно картушка компаса пришла в движение, вращаясь по мере того, как «Леопард» уваливался под ветер. Северо-северо-восток, северо-восток, и, все быстрее, юго-восток (шум ветра почти стих), юго-запад (вращение картушки замедлилось), и, наконец, она замерла на курсе запад-юго-запад. «Леопард» завершил поворот фордевинд, и теперь шел правым галсом вдоль волн, раскачиваясь, словно на гигантской спирали. Глаза Джека закрылись, рот открылся, и из него (он лежал на спине, и рядом не было жены, чтоб ткнуть его в бок) понеслись глубокие, скрежещущие, гортанные рулады невиданной мощи.
Скрипы, крики, свистки боцманских дудок и беготня на юте, в нескольких футах от головы спящего, совершенно его не беспокоили, его лицо оставалось безмятежным, иногда по нему блуждала улыбка, а один раз он засмеялся во сне. Но какая-то часть разума моряка бодрствовала, так, что, когда в две склянки дневной вахты капитан Обри пробудился, то сразу знал, что: волнение за остаток ночи еще ослабело, ветер склонялся к югу, а «Леопард» делает добрых пять узлов.
— Этот кофе разогревали. Его вообще кипятили! — капитан с отвращением смотрел на красноватую жижу. Физиономия Киллика приобрела выражение ущемленного достоинства, на ней крупными буквами читалось: «Если некоторые валяются в койках часами, пока другие трудятся, не покладая рук — то пусть получают потом, что заслужили!» Но поскольку кофе и правда кипел, а в глазах капитана это почти тянуло на повешение, то Киллик ограничился демонстративным фырканьем и словами: