Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)
Шрифт:
Еще не написанная книга Мообса называлась «Робинзонада с большевиком» и носила подзаголовок: «Необыкновенные похождения двух американцев, двух англичан и одного советского коммуниста на острове, не обозначенном на карте».
Что касается дневника, то он никак не назывался, даже дневником. В целях предосторожности Мообс вел его посредством стенографических знаков в обычной записной книжке. И то, что он таи тщательно скрывал не только его содержание, но и самое его существование от Фламмери, показывает, что он считал себя еще не вполне стопроцентным единомышленником своего высокого покровителя.
Впрочем, в этом легко убедиться, прочитав взятые наудачу отрывки из этого засекреченного дневника:
«…Это дьявольская работа. Надо пользоваться каждой свободной минутой, чтобы писать, писать «Робинзонаду». Она должна
Правда — это вроде кока-колы. Но мне до зарезу требуется рыбий жир. Кока-кола вкусней, но толстеют только от рыбьего жира. Мне следует только хорошенько прочувствовать эту истину, и книжка пойдет у меня на всех парах.
А пока что меня, по совести, все время мутит. Егорычев — настоящий парень, мозги у него варят отлично, и только противно, что он якшается с этими чернокожими, но это, по-моему, недостаток всех русских. А, наверно, дьявольски приятно одернуть моего старикашку и наплевать ему в его постную физиономию. Для меня это остается на всю жизнь неосуществимой мечтой. Вряд ли, даже в случае удачной карьеры, я буду когда-нибудь стоить более пятидесяти тысяч в год. Для того чтобы плюнуть в физиономию моему старикашке, нужно иметь годового дохода не менее пятидесяти миллионов. Тогда для самого старикашки будет неосуществимой мечтой плюнуть мне в физиономию. Но пока что мечтать о таком удовольствии приходится мне. И я должен делать вид, будто мне нравится все, что он говорит, и что он делает, и что он думает. Знающие люди толкуют, что к этому в конце концов привыкают и что тогда это даже приятно. Значит, и я могу привыкнуть. Значит, я должен привыкнуть, если хочу иметь возможность хоть на старости лет поплевать кому-нибудь (конечно, не моему старикашке и даже не самым младшим его помощникам, но все-таки кое-кому) в умильно улыбающуюся харю.
Осточертело выскакивать вперед с самозабвенностью восторженного кретина только для того, чтобы старикашка еще раз удостоверился в твоей пока еще ничем не оплаченной, но уже беспредельной преданности. Вероятно, я немножко переигрываю, но пес с ним! Ему нравится, и ладно. Во всяком случае, лучше выглядеть в глазах Егорычева идиотом, нежели прохвостом. Ничего, привыкнем. Чем я лучше других?..
…И вот я снова в Буффало. Разодет, как принц. В бумажнике этакая приятная пухлость. Мои фотографии во всех газетах, во всех журналах, мое имя гремит во всех радиопередачах… Я вхожу к Пегги с огромным букетом самых дорогих и редких цветов. Ее сопливые родители теперь кидаются мне навстречу с распростертыми объятиями. Пегги… Впрочем, почему именно Пегги? Она слишком провинциальна для того, чтобы быть невестой короля американских репортеров Джона Бойнтона Мообса. Ее фотографии будут слишком невыразительны для газетной полосы. Вы подберете себе, мистер Мообс, невесту пошикарней!.. Пожалуй, будет все-таки жаль бедняжку Пегги. Она так плакала, когда я уезжал!.. Ну что ж! Если бы ей в мое отсутствие подвернулся парень пошикарней, она бы тоже всеми своими десятью наманикюренными пальчиками ухватилась за свое счастье…
…Конечно, никак нельзя было согласиться с мнением Егорычева, Раз тебе повезло и ты обнаружил не отмеченный на карте остров, нужно быть болваном, чтобы не постараться прибрать его к рукам. Иначе эти чернокожие останутся в стороне от цивилизации. Это известно каждому нашему школьнику, хоть раз в жизни заглянувшему в учебник истории. Но есть что-то неприятное и обидное в том, что на этой точке зрения стоит не Егорычев, а мой старикашка и этот очкастый гусак (под этим обидным прозвищем подразумевался майор Эрнест Цератод).
…Попробуй, пойми этого
Это как если бы я вдруг стал рассказывать про своего дедушку-жестянщика. Хорош бы я был в глазах старикашки, да и любого другого приличного человека! Вам очень нужно знать, сэр, кто был ' мой дед? Мой дед, сэр, был всю жизнь связан с железо-кровельной промышленностью… Вот, мистер Егорычев, как надлежит отвечать на такие вопросы благоразумным джентльменам. Но чтобы самому напрашиваться!..
…Я не перевариваю цветных. Но этот Гамлет мне чем-то приятен. Я был бы не прочь, чтобы он был моим шофером, когда я обзаведусь машиной, достойной наемного шофера. Гильденстерн, Розенкранц и Полоний — хлам из хлама. Яго Фрумэн! Дородный, слащавый. Глаза узкие, как у японского императора. Гильденстерн Блэк — длинношеий, короткорукий, пузатый, длинноногий, похожий на кенгуру из нашего зоопарка. Розенкранц Хигоат — стройный молодой холуй с бегающими глазками на широком костистом лице. Лучше всю жизнь обходиться без шофера, нежели видеть перед собой спину кого-либо из этой поганой компании. Но нам со старикашкой они должны сослужить какую-то особенную службу (он пока не говорит, в чем дело), и я обязан ухаживать за ними, как святочный Дед-Мороз, раздавать им какие-то дурацкие тряпки и пуговицы, хлопать их по потным и грязным спинам и бегать за ними в эту эфиопскую жару в деревню, приглашать на завтра в гости. Они должны прийти завтра в то самое время, когда Егорычев со Смитом уйдут в Новый Вифлеем, чтобы разобраться на месте, что можно сделать со спасенными бочками и что нужно будет принести отсюда, сверху, чтобы соорудить плот, если не удастся построить более прочную и солидную деревянную посудину с парусами и веслами. Все это на тот случай, если за нами почему-либо не придет нормальная железная посудина с дымящейся трубой. Хорошенькая перспектива, нечего сказать!.. Ни старикашка, ни гусак и не подумают уезжать отсюда на чем-либо менее прочном и удобном, нежели эскадренный миноносец, но против затеи Егорычева не возражали. Значит, хотели, чтобы его не было здесь со Смитом, когда придет эта четверка прохвостов. Интересно, что они задумали?..
…Если Егорычев разведает, что мы от него что-то скрываем, он так дела не оставит. Старикашка говорит, что Егорычев — безбожник и поэтому приходится от него скрывать всякий более или менее серьезный христианский поступок. Он, видимо, и впрямь считает меня идиотом. Я бы с большим удовольствием проделывал всю эту грязную работу, если бы со мною разговаривали, как с деловым человеком. Но у старикашки больше денег, чем благочестия, и с этим приходится считаться, если не собираешься на всю жизнь оставаться оборванцем-идеалистом. Впрочем, иногда мне начинает казаться, что ханжества у него еще больше, чем денег.
Сегодня после дискуссии о том, кому должен принадлежать остров, старикашка спросил Егорычева, если ли у него уверенность, что его радиограмма уже принята и расшифрована какой-нибудь советской радиостанцией. Егорычев сказал, что не уверен. Он сказал, что требуется, по его мнению, по крайней мере трижды передать ее в эфир, чтобы ее успели хотя бы запеленговать. Сегодня он передаст ее вторично, потом еще завтра ночью. Затем нужно будет несколько дней Подождать, не придут ли ответные сигналы от принявшей станции, и если таких сигналов не будет, попробовать передать тот текст, который был вчера временно отклонен как слишком ясный и поэтому слишком опасный. По-моему, Егорычев что-то слишком мудрит. Ничего страшного не случилось бы, если бы добряк Кумахер радировал по-немецки. Ему можно было бы на всякий случай пригрозить, что пусть он только попробует передать не то, что требуется нам, и мы его прикончим на виду у вызванных им немецких кораблей, будь их даже целая эскадра…
…А вдруг нам действительно судьба застрять на веки веков на этом острове? Тогда все летит кувырком. Тогда и книга моя ни к чему, и старикашка уже сразу — мешок, набитый не банковскими билетами и протекциями, а только ханжеством и хамством, и гусак превращается в унылого хлипкого пузана в несуразно мощных очках, и Егорычев уже не враг моего старикашки, а следовательно, и не мой враг, а храбрый, толковый и веселый парень, с которым в десять тысяч раз приятней провести сколько угодно лет, нежели лишний час со старикашкой и гусаком.