Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)
Шрифт:
Но нет, дорогой мистер Джон Бойнтон Мообс, так ни в коем случае нельзя. Не разобрали нашу радиограмму сейчас — разберут через месяц, год, десять лет. Сгинула никем не принятая радиограмма? Тоже нечего ударяться в панику. Полетит через месяц, через год, через десять лет над здешними краями самолет, пройдет за этот долгий срок какое-нибудь суденышко и обязательно раньше или позже наткнутся на наш остров. Нельзя, милейший мистер Мообс, так нервничать, нельзя так торопиться. Так большую карьеру не делают. Зато если вы эти десять лет, которые вам суждено прожить на острове Разочарования, не дрогнете, не отдадитесь, как распоследний слюнявый мальчишка, во власть непосредственных чувств, если вы останетесь хладнокровным и выдержанным деловым человеком и преданным другом богобоязненного и набитого деньгами мистера Роберта Д. Фламмери, то вас ожидает поистине блистательная карьера. Будем же мужчиной, мистер Джон Бойнтон Мообс, будем делать свое счастье с холодным и расчетливым сердцем: человек, не любимый вашим покровителем, не может быть вашим другом, хотя
Но, конечно, было бы куда приятней, если бы имя и могущество Роберта Фламмери принадлежали Константину Егорычеву…
…Видите ли, мистеру Егорычеву вдруг в седьмом часу утра вздумалось послушать радио. А гусак еще спал, и он, конечно, проснулся, лишь только загудел генератор. В чем дело? Почему будят человека, который так изнервничался за последние дни, кстати, как раз по вине мистера Егорычева? Неужели нельзя было потерпеть, пока он сам проснется? Разве мистеру Егорычеву не известно, что у него, у гусака, миокардиодистрофия? Егорычев объясняет, что он хотел послушать свое, русское радио. Сейчас как раз самое удобное время, и ему хотелось послушать сводку Совинформбюро. Гусак в амбицию: это черт знает что такое! Мистер Егорычев не желает считаться с удобствами других. Мистер Егорычев чувствует себя каким-то диктатором! Пусть мистер Егорычев запомнит, что из-за его капризов и так уже слишком много пришлось перетерпеть всем остальным; и что это чистая случайность, что они остались живы после всех его возмутительных авантюр; и что это чистейшей воды мальчишеская сентиментальность — обязательно слушать военную сводку на своем родном языке; и что лично он, гусак, как и все подлинно цивилизованные люди, прекрасно может обойтись и обходится любой сводкой, на любом понятном ему языке; и что при положении, в котором мы все сейчас находимся, надо думать не о том, что происходит на другом краю света, а о том, как бы поскорее и побезопаснее выбраться из этой чертовой дыры; и что пусть только мистер Егорычев, ради бога, не прикидывается, что он больше всех заинтересован в том, что происходит на театре военных действий, а что пускай он лучше хорошенько подумает, как вызволить всю нашу компанию из того ужасного положения, в которое он вовлек ее своими самочинными поступками.
Старикашка в это время торчал на посту у спуска, но Смит был в пещере. Он как раз вертел ручку генератора, и все время, пока гусак произносил свою речь, он вертел ее, словно гусака и не было на свете. Только лицо у него налилось кровью по самую макушку. А Егорычеву так и не удалось послушать сводку. Он сказал, что, конечно, надо было ему еще накануне вечером договориться об этом с гусаком, но что гусак завалился вчера спать так спешно, что он, Егорычев, не успел с ним об этом потолковать, а будить его на ночь глядя он не хотел. Тогда гусак ужасно победоносно глянул сначала на Егорычева, потом на меня и Смита и нарочно, я убежден, что нарочно, снова улегся и даже захрапел, лишь бы поставить на своем. А Егорычев сказал Смиту, что ничего не поделаешь и придется послушать сводку Информбюро как-нибудь в такое время, когда это позволят нервы мистера Цератода, и они вышли из пещеры погулять. А гусак сразу после этого как ни в чем не бывало встал со своей койки и стал мне жаловаться на Егорычева. Ох, уж эта мне политика! Я сказал, что у меня от его крика разболелась голова и тоже поспешил на лужайку, потому что мне было интересно, о чем будут между собой толковать Егорычев со Смитом. Я сделал, конечно, вид, что ничего особенного не подозреваю, и присоединился к ним, как будто мне скучно одному. А Егорычев сказал, что мне совершенно незачем тратить зря время на слушание их болтовни, потому что это мне, скорее всего, не будет интересно, и что я только зря время потеряю. А если мистеру Фламмери действительно интересно узнать, о чем у него с мистером Смитом идет сейчас разговор, то я могу смело и без риска ошибиться сказать мистеру Фламмери, что разговор шел о том, что у них, в Советской России, дети кочегаров учатся в высших учебных заведениях и что из них получаются не худшие врачи, инженеры, юристы, ученые и государственные деятели, чем из детей любых других советских граждан.
Мне, конечно, было неудобно сразу после таких слов отстать от их недружелюбной компании, и я еще некоторое время с ними походил, и мне пришлось выслушать довольно оживленный обмен мнениями между Егорычевым и Смитом, который невозмутимо смотрел прямо сквозь меня, словно меня не существовало в природе. Этот кочегаришка спросил, а как же учиться детям кочегара, на какие средства им жить во время учения и из каких денег платить за учение. Егорычев что-то такое начал разъяснять ему про государственные стипендии, мне стало скучно, и я ушел, потому что о том, что в Советской России любой парень или девушка могут учиться с помощью государства, в Штатах не напечатает ни строчки ни одна уважающая себя солидная газета и на такой информации не заработаешь и ломаного цента. Я тихонечко отошел в сторонку.
Конечно, хотелось поскорее рассказать старикашке, что наш Егорычев, насколько я понимаю, занимается самой настоящей большевистской агитацией. И хотелось пожаловаться ему на то, что мне, по существу, брошено в лицо обвинение в том, что я нарочно подслушиваю чужие разговоры, чтобы держать в курсе своего патрона, и что порядочные люди не позволяют себе таких обвинений, даже если это правда. Я присел на травку, а вскорости из пещеры
…Только кончился спор о том, чей должен быть остров, как нагрянули гости. Незваные, навязчивые, бесцеремонные. На сей раз без звукового оформления, но, как и вчера, с бабами и младенцами. Бабы, завидев нас, завизжали и спрятались за своих кавалеров. Вслед за своими мамашами подняли несусветный писк младенцы. Оказывается, это экскурсия, пикник с познавательными целями. Только человек пять из Нового Вифлеема. Эти на положении гидов, экскурсоводов. Так нам объяснил, весело скаля зубы, вездесущий Гамлет Браун. Он, видите ли, прибыл специально для того, чтобы извиниться, что из его деревни присутствуют лишь несколько человек. (Ему казалось, что они нам делают больно.) Дело в том, что он и его соседи-погорельцы собрались построить себе новые жилища взамен сгоревших и все взрослые мужчины деревни ему помогают, а он их за это будет вечером угощать. Сказал, улыбнулся и исчез. А остальные, оказывается, не наши вчерашние знакомые (они все на одно лицо), а экскурсанты, любознательные туристы из других деревень. Они пришли поглазеть на Чудо Двадцатого Века, Настоящих Белых Джентльменов. Чистота Расы Гарантируется. Осмотр Ежедневно в Любое Время. Наиболее Назойливым Туристам Выдаются Бесплатные Ценные Сувениры.
Узнав, что среди них нет Яго и компании, старикашка немедленно послал меня вниз договориться насчет завтрашней тайной встречи. Полония не оказалось дома. Мистер Полоний изволил отбыть на несколько суток в деревню Эльсинор, нанести визит родственникам своей первой жены. Остальные собирались сегодня же почтить нас своим присутствием. Эти гиены рассчитывали на подарки. И сколько я их ни отговаривал, они все же увязались за мной. Гамлет и остальные его односельчане смотрели нам вслед с недоумением, но мне на их недоумение было в высокой степени наплевать. Когда человек делает свой бизнес, ему не следует интересоваться, какие чувства он вызывает у посторонних.
Старикашка и гусак встретили банду Фрумэна, как принцев крови. А когда стали раздавать галантерею и гвозди, Гильденстерн, Розенкранц и Яго снова получили впятеро больше, чем любой из остальных. Мне старикашка и гусак объяснили, что так надо и чтобы я не совал свой нос, куда мне не полагается. Как будто эти дрянные вещички только им и принадлежат. Если уж говорить начистоту, то распоряжаться ими могут по праву только два человека: Егорычев и Смит. Но я этого, конечно, не сказал. Я так только подумал. Но подумал с очень большой злостью. А дикарям объяснения давал гусак. Он им сказал, что и Розенкранц, и Гильденстерн, и Яго, и отсутствующий здесь в настоящую минуту Полоний — люди, особо отмеченные богом, что и он и остальные прибывшие с ним белые джентльмены могут в любой момент клятвенно подтвердить. Гусак еще сказал, что он, конечно, никак не собирается давить на чье-либо мнение, но что он нисколько не удивился бы, а, наоборот, всячески приветствовал бы, если бы этим четырем достойным джентльменам воздавались самые высокие почести. Он оглянулся (могу поклясться, для того, чтобы убедиться, что Егорычева нет поблизости) и сказал, что за каждый волос, который упадет с головы этой четверки, островитяне будут отвечать головой. На туземцев это произвело очень сильное впечатление. Они сказали, что примут во внимание это предостережение и постараются сделать из него надлежащие выводы.
Только мы избавились от этой экскурсии, пообедали и отдохнули, как гусак впился в Смита. Он его отвел на самый дальний угол лужайки, как раз туда, где третьего дня словили Кумахера, когда он делал утреннюю зарядку, и там они просидели часа два, не менее, и он все говорил, говорил, говорил, жужжал, как жук, все уговаривал кочегара. А кочегар, тот все больше отмалчивался или отвечал коротко: «да», «нет», «подумаю», «посмотрим». Кончилось тем, что, как и вчера в то же время, стал собираться дождь и они вернулись в пещеру оба сердитые, недовольные. Не договорились. Я понимаю, что с точки зрения наших, то есть старикашкиных и моих, интересов надо было, чтобы Смит дал себя уговорить Цератоду, но приятно, что гусак сел в калошу.
А тому со зла показалось, что Егорычев при виде его улыбнулся. Гусак и поступил, как полагается гусаку. Он приблизился к Егорычеву и зашипел:
— Я не советую вам, сэр, придавать серьезное значение нашей случайной размолвке со Смитом. Я не советую вам, сэр, вообще придавать особое значение отдельным его словам и поступкам. Вы плохо знаете английских рабочих, сэр! А знание английских рабочих — моя профессия, мой кусок хлеба. Английский рабочий может поспорить со своим профсоюзным лидером, даже поругаться с ним, но он никогда, слышите, никогда, не разойдется со своими руководителями, если спор не будет касаться заработной платы или вопросов охраны труда и рабочего страхования! Да и в этих вопросах… — он запнулся, напыжился, его лицо налилось кровью, и он кинул быстрый взгляд на Смита. — Словом, зарубите это у себя на носу, сэр!