Остров Разочарования (иллюстрации И. Малюкова)
Шрифт:
— Понятно. Можно бежать?
— Беги! Сейчас мы проверим, действительно ли ты так хорошо бегаешь, или ты всего-навсего маленький хвастунишка…
— Го-го-го! — подбодрил себя юный Смит, откинул назад голову так, что перышко чуть не коснулось его острых лопаток, энергично отвел назад правую руку, левую выбросил вперед, и только пятки его, розовые, твердые, как стекло, пятки мальчика, никогда не знавшего обуви, сверкнули и исчезли в темноватом коридоре просеки.
Нет, мальчик из Нового Вифлеема не был хвастунишкой.
Только заглох вдали частый топот его ног, как вернулся Егорычев, на сей раз без Гамлета. Гамлет пошел принарядиться к празднеству.
Егорычев остался с Цератодом и американцами. Но Фламмери кашлянул, и оба его достойных сподвижника,
— Дорогой Егорычев, — промолвил американец с редкостной задушевностью, — давайте присядем и потолкуем!
Они уселись в холодке, на груде сухих бамбуковых жердей, звеневших, точно они были из кости.
— Дорогой друг, — продолжал Фламмери, — вы позволите мне поговорить с вами, как мужчина с мужчиной, вернее, как деловой мужчина с деловым мужчиной?
— Пожалуйста, — сказал Егорычев, — буду рад.
— Нужно ли мне говорить вам, дорогой Егорычев, что я вас искренне полюбил? — начал в приподнятом тоне Фламмери.
Егорычев отрицательно мотнул головой и улыбнулся. Это в равной степени можно было принять и за уверенность в любви Фламмери и как глубочайшее отрицание самой возможности любви к нему со стороны этого благочестивого джентльмена. Мистер Фламмери предпочел первое толкование.
— Не буду утверждать, что это произошло в первую же минуту нашего знакомства. Но прошло несколько дней, и я убедился, что вы, Егорычев, отличный парень, храбрый, толковый, энергичный, образованный и порядочный молодой человек. Я уже не говорю о вашем ровеснике Мообсе, вы даже мистеру Цератоду, которого я тоже бесконечно ценю и уважаю, можете дать сто очков вперед…
Егорычев с шутливой благодарностью прижал руку к груди:
— Вы не боитесь испортить меня такими похвалами?
— Нет, не. боюсь! — отвечал бесстрашный капитан санитарной службы. — Вы не такой человек, которого можно испортить похвалой! И мне чертовски жаль, что между нами вспыхивают дурацкие перепалки. Они происходят из-за пустячных обмолвок и не должны быть поводом для ссоры между товарищами по оружию…
Он подождал, рассчитывая, что Егорычев что-нибудь скажет. Но Егорычев промолчал. Ему не было ясно, куда клонит эта старая лиса. В одном он был уверен: готовится какая-то пакость.
Голос Фламмери' журчал, как ласковый ручеек, но кто знает, какие острые камни и илистые ямы таились на его дне.
— Я долго размышлял, что мешает нам жить в добром согласии, и я пришел к выводу, что все это основано на нелепейшем недоразумении.
Фламмери придвинулся поближе к Егорычеву и, хотя поблизости никого не было, перешел на доверительный шепот:
— Мне кажется, что вы, мой дорогой и славный друг, ведете себя здесь, на острове, так, словно за вами неустанно следят ваши начальники из партячейки. (Довольный своей глубокой осведомленностью, Фламмери позволил себе щегольнуть настоящим русским словечком, и Егорычев даже не сразу разобрался, что это за слово.) Можете быть уверены, что здесь нет ни ваших начальников из партячейки, ни переодетых детективов из Гепеу. Уверяю вас, ни я, ни наши друзья Цератод и Мообс никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажут о вашем поведении, каким бы оно ни было. Мы воспитаны в духе глубокого уважения ко всякому проявлению человеческого интеллекта, ибо кто, как не сам человек, знает, что ему в данный момент выгодней. Человек имеет право, и это его священнейшее право, — при этих словах Фламмери, как истый пророк, поднял над своей головой указательный палец правой руки, — я повторяю, священнейшее право уточнять, совершенствовать, а если нужно, и изменять в корне свои убеждения, раз он нашел лучшие перспективы для своего душевного спокойствия, для благополучия и благоденствия собственного и своих ближних (я говорю о ближних не в общехристианском, а семейном смысле этого слова). Надеюсь, я выражаюсь достаточно понятно?
— Вполне
— Ну вот, видите, — сказал Фламмери и снова придвинулся к Егорычеву. — Теперь идем дальше. Наши страны воюют против общего врага и во имя общей цели, не правда ли?
— Надеюсь, — сказал Егорычев.
— Так не все ли нам в таком случае равно, какой флаг развевается в этом сражении над нашей головой?
— Над моей или вашей?
— В данном случае над вашей. Вы меня уже неплохо знаете, Егорычев, и вы знаете, что не в моих правилах скрывать свои мысли, не в моих правилах лицемерить. Я предлагаю вам продолжать свою борьбу за демократию и против тоталитаризма под флагом величайшей из демократий, под звездным флагом Соединенных Штатов Америки.
— Разве вам не все равно, какой флаг развевается в этом сражении над моей головой? — спросил Егорычев.
— Конечно, не все равно. Совсем не все равно! Потому что я думаю и о вашей пользе и о благе России, которую мы оба любим!..
Егорычев с нескрываемым любопытством посмотрел прямо в глаза Фламмери. Фламмери выдержал этот взгляд с голубиной кротостью.
«Неужели он считает меня таким младенцем? — подумал Егорычев. — Черт знает, какое нелепое положение! Дать ему по физиономии? Глупо! С этого торгаша все как с гуся вода. Он недостоин того, чтобы честный советский человек на него обижался… Спокойней, Костя! Послушай, что будет он говорить тебе, и пусть он выговорится до конца… Интересно, как он будет меня соблазнять… Вот уж никогда не думал, что мне будут делать такое предложение и что я не изобью вербовщика!»
— С тех пор как погиб «Айрон буль», — продолжал ворковать Фламмери. — вы для вашей страны — ничто, одна из многих миллионов безыменных жертв этой ужасной войны. Вас уже забыли, вычеркнули из списков и памяти. Никто не будет разыскивать вас: ведь вы на дне Океана! Россия отсюда так далеко, что ваша связь с нею превращается в фикцию, в ничто, в пыль, в предрассудок. Вы скажете — отец? Но он же солдат. Сто раз на дню он рискует своей жизнью, а ведь конца войны еще не видно. Вы скажете — жена? Но вы сами рассказывали, что прожили с нею под одной крышей, в общей сложности меньше месяца. Детей у вас нет. Вам ничего не будет стоить разлюбить свою жену. Особенно, когда вы увидите первую дюжину наших американских красоток. Подумайте, сколько человек вас будут вспоминать на второй, ну, скажем, на третий день после того, как придет извещение о вашей мнимой гибели? Разве только начальник вашей партячейки, когда будет предлагать на ваше место другую кандидатуру на должность флагманского штурмана (я не ошибаюсь, так, кажется, называется ваша должность?) этого… э-э-э… этой дивизии охотничьих катеров… Между тем и здесь на острове, и в самих Штатах в вас, в вашем уме, умении, мужестве и преданности демократии заинтересованы американцы, нация будущего, нация могущественная, богатая, стоящая на вершинах культуры и разума, нация, умеющая щедро оплачивать усилия тех, кто честно помогает ей в выполнении ее высоконравственных задач; Двадцатый век — это американский век, мой дорогой Егорычев, и человечество должно примириться с этим, как с совершившимся и неопровержимым фактом. Истинно преуспевать будут только те, кто будет шагать под командой великой американской демократии. И я призываю вас, мой молодой друг, с честью погибнув во славу России, возродиться сейчас для новой славной и доходной деятельности на благо всего человечества и культуры.
— А если говорить без декламации, по-деловому? — спросил Егорычев, странно улыбаясь.
— Что ж, по-деловому так по-деловому, — с облегчением согласился Фламмери. — Вы, кажется, проживаете в Севастополе?
— В Севастополе, — ответил Егорычев и невольно вздохнул.
— У вас там хорошая квартира? Сколько в ней комнат?
— Хорошая, Одна большая комната. Двадцать три с половиной квадратных метра.
— Вы будете иметь квартиру в восемь комнат, площадью в сто, сто двадцать, сколько хотите метров. Ванна для вас, ванна для вашей жены, ванна для вашей прислуги. Сколько вы получаете в месяц?