Остров Разочарования
Шрифт:
— Здорово? — спросил Егорычев, бережно сворачивая рукопись в трубочку.
— Чистый роман Стивенсона! — сказал кочегар.
— Это почище всякого Стивенсона! Его пираты не были магистрами наук и не распространяли христианство. Они были обычные, незатейливые разбойники. И вряд ли они знали о Шекспире. А этот Пентикост — чистейший конквистадор. Вы никогда не слыхали такого слова — «конквистадор»?
— По совести говоря, что-то такое слыхал когда-то, но не запомнил..
— А вы вообразите себе помесь купца, пирата, открывателя новых земель и массового убийцы их населения.
— Кажется, наш святоша Фламмери — его прямой потомок, —
— Ну да, раз «Банкирский дом Джошуа Сквирс и сыновья», значит потомок.
— И не нужно очень напрягаться, чтобы заметить у них фамильное сходство.
— Теперь, — сказал Егорычев, — очень многое становится ясным: и происхождение местных негров; и почему они говорят по-английски; и как и на какой предмету их предки были обращены в христианство; и откуда пошло на острове знание Шекспира и любовь к театру; и кто проживал три века тому назад в нашей пещере; и почему она называется Священной. Теперь стало понятно даже, почему островитяне так фальшивят, когда поют религиозные песнопения…
— Признаться, последнее мне не совсем ясно, — рассмеялся Смит.
— А вы представьте себе, старина, на минуточку, что у этого омерзительного старичка был соответствующий слух, и все становится на место.
— Постойте, постойте! Вы хотите сказать, что он перевирал мотивы, когда обучал их петь, а они так в точности все и запомнили?..
— Ну да! А потом в таком же перевранном виде передали своим потомкам. Через несколько поколений перевранное освящается и становится законом. Если хотите, канонизация фальшивого — основа религии, любой религии. Но знаете, Смит, что меня больше всего потрясло в этом документе?
— Жестокость этого Пентикоста?
— Да. И его фантастическое лицемерие. А главное, его дьявольское корыстолюбие. Подумайте только, Смит: у этого человека, был один шанс из ста тысяч, что сюда когда-нибудь придет корабль. Что бы на его месте сделал другой, даже самый завзятый работорговец? Постарался бы окружить себя любовью людей, с которыми ему суждено прожить остаток жизни, и оставить после себя хорошую память. Что вместо этого делает Пентикост? Тридцать с лишним лет (треть века!) он мучает, тиранит, убивает людей, которые его кормят, без которых он сдох бы с голоду, разлучает родителей с детьми, превращает весь остров в фабрику по производству наиболее вымуштрованных, наиболее дорогих рабов. И все ради одного-единственного шанса из ста тысяч, миллиона! А вдруг ему улыбнется подлое торгашеское счастье и удастся выгодно продать своих кормильцев! Ради этого он заставляет их освоить английский язык и забыть родной. Ради, этого он их обращает в христианство: христианство обеспечивает рабовладельцам самых покорных рабов. Он готовит на вывоз рабские театральные труппы с готовым репертуаром. И на всем этом мощный, многоэтажный слой лицемерия! Полные трюмы человеческой мерзости, а снаружи — весь в белоснежной масляной краске. Он и ревнитель веры, он и внедряет культуру, и воспитывает актеров, и так обожает родной язык, что исключительно ради сохранения чистоты произношения готов вырезать половину рода человеческого…
— Ничего не скажешь, — заметил Смит, — достойный предок мистера Фламмери…
— Теперь понятно, почему их так волновала моя борода… Желтая борода.
— Занятно, — пробормотал Смит.
— Надеюсь, что мы еще будем иметь время и возможность продолжить обсуждение этого вопроса, — заключил с шутливой торжественностью
— Еще попадет, упаси боже, в лапы мистеру Фламмери! Нет возражений!
— Золотые слова! А теперь, дружище, давайте потолкуем о самых насущных делах…
Они уселись с Гамлетом в сторонке, подальше от Розенкранца, и потолковали минут десять. Затем Сэмюэль Смит предложил Бобу не хлопать зря глазами, а лучше прилечь вздремнуть. Как приверженец подкрепления слов личным примером, он сам, покряхтывая от удовольствия, растянулся на нарах, подложив под голову рюкзак. Вскоре его могучий храп убедил и Боба, и Егорычева, и Розенкранца, что слово у Сэмюэля Смита никогда не расходится с делом. Этот храп лучше всяких уговоров успокоил мальчика, и он с легким сердцем последовал примеру своего однофамильца и покровителя. Утомленный переживаниями истекшего дня, заснул в своем кутке и экс-чудотворец Розенкранц Хигоат.
Часа через два Егорычев разбудил Смита и сам прикорнул на часок-другой.
Когда, по подсчетам кочегара, луна уже зашла, он поднял со сна Егорычева и осторожно, чтобы не будить лишнего свидетеля — Розенкранца, растормошил Боба.
— Тише! — погладил он мальчика по его курчавой голове. — Ты можешь говорить как можно тише?
— Могу, — прошептал Боб.
— А ты храбрый мальчик?
— Храбрый, — прошептал Боб.
— Ты понимаешь, что с нами тебе нечего бояться ничего на свете?
— Понимаю, — прошептал после некоторой паузы юный Смит. — Вы с желтобородым сэром могущественней всех колдунов на свете. Ведь правда?
— Правда, — подтвердил Егорычев. — И знаешь что? Зови меня «дядя Костя».
Он так соскучился по русской речи, что не пожалел нескольких минут на то, чтобы разучить с мальчиком эти два русских слова. Боб оказался способным учеником.
— Ты понимаешь, что мы тебя любим, потому что ты хороший, умный, храбрый парень? — продолжал Егорычев.
— Понимаю, дядя Костя.
Ни одно музыкальное произведение не доставляло никогда Егорычеву столько наслаждения, как эта коротенькая фраза.
— И что мы не желаем тебе ничего дурного?
— Да, дядя Костя.
— Ты настоящий молодец, Бобби! Мы тебе сейчас поручим одно дело, и ты спасешь свою деревню и всех остальных людей вашего острова от гибели. Ты хочешь спасти свою деревню и всех людей от страшной опасности?
— Да, дядя Костя!
— Тогда посиди одну минуту тихо и ничего не бойся!
Смит взобрался с ногами на нары и попытался ножом раздвинуть пальмовые листья, из которых выложена была крыша. Это оказалось безнадежным делом. Пришлось вырезать кусок крыши. Сквозь образовавшееся окно в хижину хлынул свежий ночной воздух. Две звезды возникли перед глазами кочегара, как два застывших в полете трассирующих снаряда. В отдалении слышался неясный говор, детский плач, блеяние коз. Мирное население Нового Вифлеема переселялось в пещеру. Над крышей задумчиво шелестели колеблемые бризом листья темных, еле приметных в густом мраке деревьев. Если хорошенько прислушаться, можно было в минуты затишья различить сонное дыхание океана.