Остров Возрождения
Шрифт:
— Товарищи! К выводу о необходимости перестройки нас привели жгучие и неотложные потребности!
Он шел за ними, не отставая. Как преследователь, как экскурсовод.
Девушка понравилась ему. На острове давно не было женщин. Остров всегда был мужским. Но когда-то женщины здесь были. Был их барак. В одном из корпусов он нашел гинекологическое кресло. Оно было слегка присыпано песком. Он сдул песок и сел в кресло. Хотел отдохнуть в нем. Отдохнуть, побыть женщиной. Один раз в жизни он уже был женщиной, на комсомольской стройке. Но это было нехорошо, и сидеть потом больно было. Всю остальную трудовую жизнь он был мужчиной, и это тоже было иногда нехорошо, хотя по-другому. Он устроился на кресле и растопырил ноги
Жан Горбачеву не понравился. Жана нужно было убрать, завести во второй корпус и забыть там. Там для этого — все условия. Потом остаться наедине с девушкой. Ему нравилось, как она ходит, как виляет задом, как говорит на иностранных языках.
Все очень просто.
Когда Николь наглоталась этой гадости и перестала его доставать, дергать и раздражать (совсем перестала), Жан подошел к карте и ткнул пальцем.
Палец попал в море.
В маленький остров. Карта была старая. Потом оказалось, море почти высохло. Остров успел стать полуостровом. Но название осталось: остров Возрождения. Оно понравилось Жану. Он сходил на могилу Николь, покурил, заказал билеты. Прямо с кладбища, по мобильнику. Лететь надо было на край света. Точнее, в середину света. В самую середину света (материка). Что еще лучше, чем край — край оставляет надежду, а надежда — это лишнее, совсем лишнее.
Когда они приехали туда и вышли из машины в пустоту, он спросил ее: “Это точно остров Возрождения?” Сначала водителя, потом ее.
Картина “Материнство”. Женщина, ребенок. Она склонилась. Он задумался. Штанишки спущены, струйка шуршит в землю. Она (мать) поддерживала ему его. Направляет. Чтобы не облил штанишки. Стирать-то ей. Жан поднял голову. Шея матери, ее подбородок. Мать большая, широкая, как карта мира. Пахнет молоком, жареными каштанами. Еще любила делать покупки. После каждой неудачи возвращалась заплаканная, с тонной ненужных коробок. Особенно если кто-то умирал. После смерти Шарля приобрела в кредит стиральную машину. У нее уже были две стиральные машины, в которых она хранила яблоки и всякую ерунду. Белье отдавала в прачечную. А он, ее сын, заглушал все путешествиями. Смерть — путешествие, еще смерть — еще путешествие. Когда умерла мать, палец уперся в Галле, Германия. Он прожил там две недели, на колбасной диете, запивая редкие вечерние вылазки пивом. Лечение скукой помогло, он вернулся в свой офис с сухими глазами и улыбкой.
Ну вот и все. Она помогает натянуть штанишки. Потом они идут по побережью, переглядываясь, словно сообщники...
— Алло?.. Алло... Яночка? Ой, привет! Привет солнышко, говори быстро. Не, все нормально. Нет, нормально, уже на острове. Что? Нет, нормально говорю. Да ты че? Нет... нормально вроде... Ну, не знаю... Точно, да? Ну, тогда не знаю... Не, ну я поняла, я просто подумала, что он просто это... Ну как у них бывает, знаешь... А если он так, то я не знаю... Ну, как ты говоришь, что он это. Ну ты точно? Да я знала, говорю тебе. Ну, еще тогда знала. Да, тогда. Ну просто думала, что... Да. Почему я не сказала?! Сказала. Хотела сказать. Да. Нет. И сказала. Кому сказала? Тебе. Тебе сказала. Алло? Что? Алло, алло... Извини, связь прерывается... (Нажимает на кнопку.) Совсем прервалась... Сучка (Прячет мобильный, поправляет волосы.) Завидует! Сама мне его дала, сама делает, чтобы все испортить. Нет... Ну вот я хочу спросить, ну вот почему так, а? Почему одним — все в жизни, а мне только этого наркомана, а? Я что, лысая, а? Я же жизни просто хочу, человеческой жизни... замуж хочу, да... Родители пенсионеры, у отца почки, умрут, кому я буду одна нужна? Я же не прошу сразу мне “Мерседес” или виллу, я же просто мужа прошу, чтобы нормально с ним во Францию уехать, да пусть он даже не француз будет, просто если не француз, это же тяжелее, я же не дура, мне же уже предлагал один: давай со мной... Я ему тогда говорю: “Ты посмотри вначале на себя и на как тебя зовут... Мурад. И на что ты с таким именем рассчитываешь?..” Блин, опять она звонит!
Дерево в тряпочках. Саксаул. Другое здесь не выживает. Невысокое такое, куст. Тряпочки шевелятся, как листья.
Она долго примеряет, куда повязать платок. Он неуверенно стоит со своим.
— Вяжи, — подбадривает Горбачев. — Американцы тоже повязали, вон.
Показывает на пару выгоревших платков. На одном различимы утята.
— Долго они здесь были, американцы? — спрашивает Жанна.
— Два дня, — врет Горбачев (так он им и раскроет военную тайну!).
— Жан, неужели у тебя нет желаний? Ты ничего не желаешь, Жан?
— Ты помнишь эту картину?
— Какую?
— В вашем музее. Мать и ребенок.
— Да, да, помню... Ты будешь завязывать?
Ее молитва: ...семья, дети, дом свой, на природе, квартира в центре, все со вкусом, муж не пьет, но в баре куча всяких бутылок, от одного вида пьянеешь, он их постоянно еще привозит, оттуда, из своих командировок, у него постоянные командировки, это же бизнес, а он бизнесмен, он у меня бизнесмен, но семья для него святое, он мне тоже привозит из командировок — колготки разные, манто, драгоценности, и его родня ко мне хорошо относится, они все обалдели от моего французского, а еще что это я из него нормального сделала, из Жана, до меня они его все чмом называли, а теперь, когда у него по бизнесу все круто, еще в гости к нам постоянно ходят и автографы у меня берут, потому что, да, потому что я еще и певица, хотя и никто не предполагал, даже я сама не верила, а вот захотела, и первое место на Евровидении...
Его молитва: Выбраться отсюда. Вернуться в офис, забыть Николь (без таблеток, как-нибудь само собой)...
— Жанна… Что ты поешь?
— Так. Одну песню. Тебе нравится мой голос?
Он промолчал.
— Смотри!
Обернулись.
Дерево горело. Ветер мотал огнем, тряпочки-желания обугливались.
Горбачев кинулся к дереву. Подбежал, замер у огня. Жанна и Жан подошли сзади. Все догорало. Оставшиеся ветви осыпались пеплом.
— Теперь они не вернутся, — сказал Горбачев и растер слезу.
Пояснил:
— Американцы не вернутся.
(У него тоже была своя молитва).
— Жан, мобильник начал ловить!
Жан достал свой.
Горбачев сидел на песке и проводил съезд:
— Товарищи! Мы справедливо говорим, что национальный вопрос у нас решен. Дас ист гут, зер гут, либе комраден!
Вокруг белели корпуса биолаборатории. Некоторые были без крыш, железо кто-то унес. Они бродили по корпусам. По тем, куда было можно. Внутри было пусто, светло, обворовано. Даже человеческие муляжи унесли. Остался только один. “Моя жена”, — говорил старик, показывая на него. “Майне фрау”. Иностранный он учил в детстве, в пыльной сельской школе. Теперь на острове стали появляться иностранцы, чужой язык пригодился.
Поговорив с подругой, Жанна расстроилась.
— Лучше бы здесь мобильник не ловил. Лучше бы вообще не ловил!
Вспомнила горящее дерево.
Когда они ехали в машине, справа иногда появлялось море.
— Это море? — спрашивал Жан, отрываясь от ноутбука.
— Лужа, — отвечал водитель. — Море там, дальше.
Жанна на заднем сиденье ела растаявший шоколад.
Потом достала мобильник, стала играть: пингвиненок прыгал по льдинам.
Они были во втором корпусе. Жан вдруг ушел куда-то. Появился Горбачев (они уже привыкли к нему, как к тени), схватил ее за руку:
— Стой, туда не ходи.
— Почему?
— Нельзя.
Тяжело дышал. Она попыталась выдернуться из его руки.
— Почему? — повторила.
— Он оттуда не вернется, этот твой...
— Отпусти.
— Только туда не ходи. — Горбачев разжал пальцы.
— Что там?
— Ничего. Там ничего.
Жанна сделала шаг — туда.
— Стой.
— Ну что?
— Оставайся со мной. Спиртного в рот не беру. Целый остров наш. Детей сделаем. Тушенка есть, импортная. Американцы помогут, они мои друзья. А про него не думай, не будет твоим! Ферштей?