Остров Южный Камуи

Кётаро Нисимура

Положение моё становилось угрожающим. Когда прибудет сыворотка, станет ясно, что одной порции не хватает. И что мне тогда делать? Видимо, пожертвовать собой и ввести сыворотку остальным пятерым больным. Наверное, таков долг врача. В конце концов ведь это же я занёс инфекцию на остров. Вероятно, надо принять на себя ответственность и пожертвовать собой.

Однако умирать мне не хотелось. Жалко было уходить из жизни. Правда, если я приму на себя ответственность, принесу себя в жертву и спасу пятерых больных, я, вероятно, войду в героическую легенду. Только на то, что меня будут чествовать как героя такой легенды, мне было наплевать. Я не желал умирать на этом богом забытом острове.

По дороге к гостинице я пытался найти путь к спасению.

6

До прибытия сыворотки я решил любой ценой подавлять подступающую тошноту и работать по возможности нормально, не показывая слабости. Для этого я втайне сделал себе тонизирующую инъекцию общеукрепляющего свойства. Дать островитянам понять, что я тоже заражён, было бы равносильно тому, чтобы сообщить им, кто занёс на остров инфекционную бациллу, а такое прозрение легко могло ускорить мою преждевременную кончину.

С той поры, как разнёсся слух об эпидемии, жители острова стали собираться к гостинице. Сначала, увидев, что несколько человек пришли к рёкану, я было решил, что это родственники беспокоятся и хотят разузнать о состоянии пяти пациентов. Однако число любопытствующих стало постепенно расти, и во второй половине дня перед гостиницей собрались почти все триста с лишним жителей острова. Там были и старики, и молодёжь, и дети, в том числе и младенцы, которых матери несли на закорках. Они не кричали, не плакали — просто стояли плотной толпой вокруг рёкана. Час проходил за часом, но они не обнаруживали никакого намерения покинуть территорию. Только некоторые из толпы, устав стоять, присели на корточки, но человеческая стена не распадалась. Все эти обожжённые солнцем лица почти ничего не выражали, и я совершенно не мог себе представить, о чём они думают.

— Что они здесь высматривают? — недоумённо подняв брови, спросил я у полицейского. Мне не доставляло никакого удовольствия быть объектом наблюдения. Как-то стеснённо себя чувствуешь, когда за тобой всё время следят, будто ты в чём-то виноват.

— Беспокоятся все, — ответил участковый.

— Но однако… — промолвил я, переведя взгляд на толпу. — Раз уж такое приключилось, ничего не поделаешь. Почему бы им сейчас не разойтись по домам и не заняться, как обычно, своими делами?!

— Навряд ли кто-нибудь сейчас на такое согласится. Тут у нас люди все вроде бы как одна семья. Вот потому все сюда и собрались.

По лицу участкового можно было заключить, что для него это нечто само собой разумеющееся. «Общность судьбы» — всплыло у меня где-то на периферии сознания. Значит, за мной присматривает весь коллектив большой семьи численностью в триста человек. Глядя на эту плотную человеческую стену, я ещё больше ощутил свою бестолковость и окончательно сконфузился.

А тут ещё Отаки. Через стеклянную дверь медпункта она вполне могла рассмотреть багровую сыпь на моём теле. Не исключено, что она видела и сдохшего котёнка. Если только она кому-нибудь сболтнула о том, что видела, то уж можно не сомневаться, что об этом стало известно всем собравшимся вокруг гостиницы.

Самой Отаки нигде не было видно, но моя тревога от этого не уменьшалась. Меня не покидало опасение, что все островитяне уже знают, кто занёс к ним заразу, кто истинный виновник страшной эпидемии. Может быть, оттого мне казалось, что угрюмая толпа не столько беспокоится о здоровье пяти моих пациентов, сколько не сводит глаз с меня самого. До приезда сюда численность населения острова — 346 человек — казалась мне очень маленькой цифрой, но теперь, будучи окружён этими людьми, я чувствовал на себе давление огромной человеческой массы.

Ближе к вечеру ветер усилился. Как раз в это время с Центрального Камуи прибыло судно с долгожданной сывороткой.

Вместе с полицейским я отправился на причал. Островитяне потянулись следом на некотором расстоянии и внимательно наблюдали, как я принимал ящичек с сывороткой. Полицейскому я больше на них не жаловался. Ведь он сам был одним из них.

Сыворотки действительно было только пять порций. Глядя на пять ампул в ящичке, я ещё раз со всей силой почувствовал в них смертный приговор одному из больных. Конечно, кому-то другому, не мне. Закатное солнце тем временем уже коснулось линии горизонта — огромное, будто пылающее солнце. Гигантское багровое солнце погружалось всё глубже, подрагивая на морской ряби, и заливало красным отсветом округу. В первый же день по прибытии на остров я был заворожён красотой заката, но сегодня то же самое зрелище выглядело зловеще и навевало мрачные мысли. По дороге в гостиницу я тайком от полицейского спрятал одну из ампул в карман рубашки. В это мгновение меня пронзила мысль, что сейчас я обрекаю на смерть кого-то из своих пациентов, оставшихся в рёкане. Я гнал от себя эту мысль. Хотя солнце уже совсем зашло и с моря подул прохладный бриз, на лбу у меня выступила обильная испарина.

Когда вернулись в гостиницу, коммивояжёр, глядя на меня испуганными мышиными глазками, сообщил, что чувствует лёгкую тошноту. Поскольку заболели директор школы, староста, хозяйка гостиницы, служанка, начальник почты и коммивояжёр, становилось очевидно, что причиной заболевания стала та чаша с сакэ, которую пустили по кругу во время банкета в мою честь. Наверное, и полицейский должен был заболеть, но они с коммивояжёром ещё вполне могли дождаться второй партии сыворотки с Большой земли.

Постаравшись успокоить коммивояжёра, я отошёл в сторону и, убедившись, что никто не видит, сделал себе инъекцию сыворотки в руку. В этот миг вместе с болью от укола в руку я почувствовал, будто меня кольнули в сердце. Я покачал головой, стараясь отогнать эту боль. В конце концов я врач. Если я свалюсь замертво, вполне возможно, что и все больные без меня погибнут. Врач здесь только один. Если так, то разве это не совершенно естественно, что я сначала ввёл сыворотку себе? Я, как старая заезженная пластинка, упорно повторял одно и то же, пытаясь себя обмануть. Но сам я прекрасно понимал, что вся эта логика гроша ломаного не стоит. Я украдкой ввёл себе сыворотку просто потому, что хотел жить и не хотел умирать. Резон здесь был только один. Теперь я, наверное, уже не умру. Однако действительно ли уже можно считать себя в безопасности, я не знал. И с Отаки не всё было ясно, и у меня самого оставалась нерешённой серьёзная этическая проблема. Я не мог определить для себя наверняка, поддался ли я искушению и соблазну зла…

Вернувшись в комнату, где находились больные, я позвал участкового и показал ему ящичек, в котором находилось всего четыре ампулы с сывороткой.

— Я не хотел никого пугать — потому и молчал. На Центральном Камуи было всего четыре порции сыворотки.

— Значит, на одного не хватает? — спросил полицейский, переменившись в лице, и ещё раз заглянул в ящичек.

— Да, — промолвил я, отведя глаза от больных. — С Большой земли пришлют ещё, но для этих пятерых будет уже поздно.

Я зачем-то взглянул на часы. Тошнота у меня прошла. Значит, уже не умру. А какой во всём этом смысл, я и сам толком не понимал.

— Что же делать, доктор? — умоляюще спросил участковый с таким выражением лица, будто он вот-вот готов был разрыдаться.

Я опять зачем-то посмотрел на часы. В стекле мелькнуло деформированное отражение моего лица.

— Сам не знаю. Больных пятеро, а сыворотки только четыре порции. Вы уж тут сами решите, кому делать укол, а кому нет. Я такое решение на себя взять не могу.