Остров живых
Шрифт:
– Эй, ребята, а я полковника нашел! – окликает нас паренек из третьей тройки.
Офицер лежит с намертво зажатым в кулаке пустым ПМ. Узнать его можно только по росту, мощной фигуре и погонам. Под подбородком отчетливо видна штанц-марка от ствола пистолета. Застрелился. Потому и обгрызли его так сильно. Только вот под челюстью зубами не дотянулись.
Свечу своим фонариком вокруг, но пропавшего симпатичного и толкового санинструктора, бывшего тенью у своего командира, не вижу. Тут вперемешку и мертвые люди, штатские и военные, и дохлые собаки. Залитые кровищей, изрешеченные пулями. Упокоенные. Тяжелый запах крови,
Не могу побороть любопытство – и мы с несколькими парнями заглядываем в здание, где стоял до поры до времени, нам на беду, зомбячий засадный полк. Ничего интересного, кроме обглоданных костей и обгрызенных частей разрозненных скелетов – человеческих и собачьих… Зря совались. Но это мы считаем, что зря, у саперов другое мнение.
Уйти сразу не удается – все трое саперов с колоссальным интересом осматривают рухнувшие ворота и места подрывов. Причем седоватый ухитряется залезть довольно высоко, двигаясь неожиданно проворно для своего возраста, и что-то там нашел интересное для себя. Вижу, что он показывает товарищам какие-то не то проволочки, не то тонкие детальки…
Ну хорошо хоть им польза какая-то: на территории завода, по предварительным данным, минимум еще в трех местах сидят такие же засадные полки, и черт их знает, сколько всего морфов и шустеров. Ворота-то там подперли, но все равно разбираться надо.
Ребята уже собрали то, что получилось собрать, выдергивая автоматы из-под тел. Из бронетехники сформировали колонну – два БТР, две МТЛБ и одна БМП.
Еще одна БМП сдохла – завести не удалось, а БТР с работавшим все это время мотором остался без горючки. У нас с собой бочек не оказалось. Потому сняли, что не привинчено, в частности боезапас, и на всякий случай вывели из строя бортовое вооружение.
Медленно выкатываемся по расчищенной дороге.
Нормально управляются два БТР и Вовкина маталыга. Остальные две коробочки едут крайне неуверенно, и пешие стараются держаться от них подальше.
Ильяс нервничает – мое напоминание о необходимости осмотра других цехов встречает раздраженным бурчанием. Приходится надавить. Это раздражает его еще пуще.
– Фигня, Ильяс. Никому ничего мы не отдадим. То, что наше, – то наше, – нащупывает причину волнения Андрей, внимательно наблюдавший за нашей перепалкой.
– Ага! А увести как? Нет у нас водмехов. Так поставить – сопрут и фамилии не спросят. Тут всякие шляются.
– Упреют таскавши.
– Ну да, говори!.. С утра военные опять припрутся – им эти коробки запонадобятся. Хотя бы для охраны супермаркетов. Следовательно, хай будет. И что ты им скажешь?
– Утро вечера мудренее. Побросали технику, значит, пролюбили, – меланхолично, как и положено настоящему снайперу, отвечает Андрей.
– Не плюй в колодец, Андрюша, вылетит – не поймаешь. Они КАД контролируют, а нам там еще ездить придется, – огрызается Ильяс на слова коллеги.
– Знаешь, мне кажется, не о том переживать надо.
– А о чем? О мировой скорби? О том, что в две тысячи двенадцатом году астероид может прилететь?
– Выдохни! Сейчас технику подгоним к медпункту, оставим под присмотром наших, проверим пустые цеха. Дальше видно будет.
– А да ну тебя! Если прохлопаю сейчас трофеи – век себе не прощу. А уж Николаич тем более.
Тут новый командир прав на все сто. Заболевший Николаич будет поминать своему преемнику
Пока наши разбираются с добытым трофеем, успеваю заскочить на кухню – опять повару что-то понадобилось, о чем сообщила все та же тощенькая девчонка, от которой уже густо пахнет соляркой, видно, заняла место истопника. Ну да солярка – не ацетон, потерпим. Еще девчонка ухитрилась перемазаться сажей, но зато кожа порозовела, не такая восковая, как была совсем недавно, – подкормил повар помощницу.
– Я, собственно, хотел с вами посоветоваться, – начинает толстяк.
– Слушаю вас, – не менее политесно отвечаю я.
– У меня кончились консервы и манка. Принесли небольшой мешок картошки. Варить просто картошку – смешно, очень уж мало. Чистить некому и нечем. Вы не могли бы сообщить командованию, что нужны продукты и, знаете, чтоб вас всякий раз не дергать, связь бы неплохо организовать.
– Хорошо, это сделаем.
Тут я вспоминаю рассказы нашего преподавателя, отработавшего лет тридцать в Заполярье, и предлагаю повару раздать картошку, чтоб особо настырные клиенты ели ее потихоньку сырьем – из расчета полкартофелины на нос в сутки.
– Как витамин С? – схватывает повар суть.
– В точку.
– И помогает? – интересуется повар.
– Наш преподаватель так успешно от цинги лечил.
– Хорошо, попробую, – усмехается печально толстяк.
– Ждете, что утром бедлам начнется?
– Да. Неясно, по какому пути эта публика пойдет.
– Да уж, путей много.
– Нет, тут вы неправы. Путей мало. Всего три.
– Мало?
– Конечно. Вот послушайте, это еще Гумилев написал.
И толстяк-повар с чувством декламирует стих весьма пессимистического настроя: и тот, кто созидает башню, погибнет, сорвавшись с верхотуры, и тот, кто разрушает, попадет под обвал плит, а тот, кто убежит искать тихое место, нарвется на хищную пантеру, и всей радости для людей – самому выбирать себе смерть. Не понимаю, к чему клонит толстяк, и прямо об этом говорю:
– Собственно, Гумилев тут только и сказал, что мы все умрем. И что дальше? Смысл-то декламировать?
– Смысл как раз глубокий. Человечество выживает уже много тысячелетий, и принципы выживания не изменились с древних времен. Три способа поведения для того, чтобы выжить.
– Не маловато получается – для всего-то человечества?
– В самый раз. Только три – и вы не сможете упомянуть четвертый.
– Тогда перечисляйте!
– Запросто. Первый – Конструктивный. Для выживания люди организуются в общество, создают себе защиту, обеспечивают себя продуктами, создавая их, созидают себе жилье, обеспечивая будущее своему потомству и давая себе спокойную старость, завязывая торговые и родственные отношения с соседями.
– Ну предположим, – вынужденно соглашаюсь с очевидным я.
– Второй – Деструктивный. Создается банда для того, чтоб, не созидая своего, отбирать чужое и жить за счет бедолаг, оказавшихся рядом.
– Так. А третий?
– Изоляционистский. Удрать подальше и жить отшельником. Выживать не в группе, а в одиночку.
– Это как Сергий Радонежский?
– Отнюдь, как говаривала незабвенная графиня. Он не выживал в отшельничестве, он веру искал. В смысле постигал Божий промысл и самосовершенствовался. Постиг – вышел к людям. Если уж вам так нужен живой пример, так больше подходит семейство Лыковых.