Остров
Шрифт:
— Останемся на своих местах, — сказал Парсел. — Мы можем поговорить итак.
Последовало молчание. Затем отверстие между двумя кольями закрылось. Но на сей раз калитка захлопнулась с треском. Парсел вздохнул. Возможно, он будет убит. Будущее покажет. Но одно теперь ясно; пленником он не будет.
Тетаити снова заговорил суровым тоном:
— Где Ивоа?
— В чаще.
— У нее есть ружье?
— Ты сам знаешь.
— А что она делает с ружьем в чаще?
— И это ты знаешь.
Но решив, что его ответ может показаться двусмысленным, Парсел добавил:
— Она боится, что ты меня убьешь.
Он ждал, что последует возражение, но Тетаити промолчал. Парсел был удивлен и почти обескуражен этими резкими вопросами, заданными в лоб, вопреки таитянским обычаям.
— Где Тими? — спросил Тетаити тем же сухим, — повелительным тоном.
— Не знаю.
В сущности, это была правда. Формально — правда. И как это ни нелепо, Парселу было приятно, что он солгал лишь наполовину.
— Где его ружье ?
Парсел заколебался и разозлился на себя за это колебание.
— У меня его нет.
Дурацкий ответ. Данный как нарочно, чтоб укрепить подозрения.
— Кто его взял?
Парсел снова заколебался и ответил:
— Никто.
И тут же поправился:
— Думаю, что никто.
Это тоже было глупо. Особенно оговорка.
— Оно у кого-нибудь из женщин? — спросил Тетаити.
Парсел пожал плечами и не ответил. Надменный тон, грубые, прямые вопросы. Как все это не похоже на церемонное красноречие при встрече «Ману-фаите». И вдруг Парсел понял. Это не разговор равного с равным. Это допрос военнопленного.
И в ту же минуту Тетаити сказал:
— Ты мой пленник, и я имею право тебя убить. Но я тебя не убью. Возьми одну из трех пирог перитани и отправляйся в море со своей женой.
Парсел помедлил с ответом. У него перехватило дыхание.
— Человек, я сказал, — повторил Тетаити.
— Тетаити, — заговорил наконец Парсел. — Я не поднимал на тебя оружия, а ты говоришь: «Ты мой пленник». Затем ты говоришь: «Я тебя не убью», а сам посылаешь меня в море, чтобы я утонул с моей женой, дочерью великого вождя Оту.
Теперь медлил с ответом Тетаити. Доводы Парсела не тронули его, но указание на родство Ивоа достигло цели. Оту и отец Тетаити были родными братьями, Ивоа доводилась ему двоюродной сестрой, и Парсел своими словами возлагал на него вину за смерть близкой родственницы.
— Все перитани плохие, — сказал Тетаити со сдержанной яростью. — Ты должен уехать! Но если моя сестра Ивоа захочет остаться — пусть остается.
Лицемерие этих слов было слишком очевидно, Тетаити не мог ни минуты сомневаться в решении Ивоа. Парсел был обескуражен. Такая ненависть, такое недоброжелательство… Договориться с Тетаити невозможно.
— Послушай, — начал Парсел. — Я не поднимал на тебя оружия. Я пришел в твой лагерь с «Ману-фаите». Моя жена ушла в чащу против моей воли. Почему ты так обращаешься со мной?
— Ты ловкий человек, — сказал Тетаити с презрением. — Вот почему ты все еще жив. А теперь ты должен уехать. Я не хочу ни одного перитани на острове.
Наступило молчание, и Парсел спросил:
— Что случится, если я откажусь уехать?
— Я тебя убью, — твердо ответил Тетаити.
— Сейчас?
— Сейчас.
Парсел взглянул на изгородь перед собой, но не увидел ни блеска глаз, ни дула ружья.
— Если ты меня убьешь, женщины отомстят за меня.
Тетаити издал глухое ворчание, которое можно было принять за выражение презрения, но не сказал ни слова. По-видимому, он остерегался оскорблять женщин, ведь этот перитани может передать им его слова. «Он считается с женщинами, — подумал Парсел, — иначе он бы меня уже убил».
Парсел молчал. Страх у него прошел, ум был холоден и ясен. Его так и подмывало сказать: «Остров такой же мой, как и твой. Я вовсе не пленник. И я никуда не уеду». Такой ответ был хорош своей ясностью, и все же в последнюю минуту Парсел заколебался. Будь перед ним Маклеод, у него бы не было сомнений. Маклеод взвешивал свои поступки с начала до конца. Значит, можно было предугадать его действия. Однако в действиях Тетаити Парсел был далеко не так уверен. Таитяне вполне способны на обдуманные поступки. Но они не всегда доводят свои решения до конца. В истории с отрубленными головами, например, Тетаити изменил своей репутации предусмотрительного человека. Несмотря на горячее желание не обижать женщин, он восстановил их против себя. «Если я пойду против него, он может даже решиться на открытый конфликт с женщинами, хотя бы из самолюбия или ради удовольствия воткнуть мою голову на копье».
— Хорошо, — решительно сказал Парсел, твердо выговаривая каждое слово. — Я уеду. Но ты должен дать мне время.
— Зачем тебе время?
— Моя жена беременна. Она не может рожать в море, на пироге. И прежде чем пуститься в море, я должен переделать пирогу.
— Что ты хочешь делать на пироге?
— Крышу.
— Зачем крышу?
— Чтобы защитить мою жену и ребенка от ветра.
— Сколько тебе надо времени?
— Две луны.
Тетаити наблюдал за своим врагом через щелку и не знал, что думать. Когда Парсел согласился уехать, он почувствовал облегчение. Иначе ему пришлось бы его убить, а тогда — смилуйся над нами Эатуа! — женщины набросились бы на него как дьяволицы! Но только маамаа может прийти в голову мысль построить крышу над пирогой! Это просто уловка! Лишь бы оттянуть время. А с другой стороны, женщины ни за что не позволят Ивоа уехать, пока она не родит.
— Я даю тебе время, о котором ты просишь, — коротко бросил он, — но скажи своей жене, пусть она вернется к тебе.
— Я ей скажу, — подумав, ответил Парсел.
Он подождал еще несколько секунд, но Тетаити молчал, и Парсел повернулся к нему спиной.
Подойдя к женщинам, он сказал им быстро и тихо: «Я вам все расскажу дома» — и двинулся вперед, а ваине последовали за ним. Он не хотел, чтобы под стеной «па» разыгралась драматическая сцена, свидетелем которой стал бы Тетаити.
Он шел быстрым шагом. Его удивляло, что он чувствует себя спокойным, почти веселым. А ведь ему предстоит пуститься в океан на жалкой скорлупке глубиной в восемьдесят сантиметров!.. Но там он сможет действовать, у него будет хоть какая-то надежда. С тех пор как началась война, его все время травили, как дикого зверя. На море он будет один против буйных ветров, но зато вдали от людей.
Сидя вновь в своей хижине, положив руки на подлокотники кресла и широко раскрыв двери навстречу солнцу, он испытывал приятное ощущение безопасности и комфорта. Взрыв возмущения, которого он опасался, так и не произошел. То ли потому, что два месяца показались таитянкам слишком долгим сроком, чтобы рыдать заранее, то ли потому, что ими овладела какая-то апатия, проглядывавшая во всех их движениях. Лица их не были печальны, но на них застыло напряженное выражение. Говорили они мало и без обычной живости. Однако, если они и плакали нынче утром, то теперь слезы их иссякли.