Остров

Карел Чапек

Перевод Елены Элькинд

Жил в свое время в Лиссабоне дон Луиз де Фарья, который потом отправился в плавание и, объехав полсвета, умер на самом отдаленном острове, какой только представить себе можно. В бытность свою в Лиссабоне считался он человеком достойнейшим и умнейшим и жил, как подобает таковому, себе в удовольствие в другим не во вред, имея все, что могли требовать его тщеславие и знатность. Но и такая жизнь ему прискучила и стала в тягость, и, обратив свое состояние в деньги, он отправился с первым же кораблем в дальнее плавание.

Корабль поплыл сначала в Кадис, а потом в Палермо, в Царьград и Бейрут, в Палестину и Египет, вокруг Аравии до самого Цейлона, обогнул Заднюю Индию и остров Яву, снова вышел в открытое

море, держа курс на восток и на юг. Случалось ему встречать земляков, направлявшихся к дому, которые плакали от восторга, расспрашивая об отчизне. В каждом крае видел дон Луиз так много диковинного, почти сверхъестественного, что, казалось ему, забывал предыдущие. Однажды в открытом море настигла их буря, корабль подбрасывало на волнах, как пробку, – без направления и опоры. Три дня буря непрерывно крепчала, а в ночь на четвертый ударила кораблем о коралловый утес. Среди громового треска дон Луиз почувствовал, как его приподняло над палубой, а потом упал в воду; но вода вытолкнула его и бесчувственного швырнула на разбитые корабельные балки. Когда он очнулся, был ясный полдень; совсем один, дон Луиз на обломках балок плыл по спокойному морю. И тут впервые ощутил он радость оттого, что жив. Он плыл до вечера, потом всю ночь, потом весь следующий день, но ни разу не видел земли. К тому же бревна, которые его несли, начали понемногу разъезжаться, одно за одним относило их в сторону; тщетно Луиз старался соединить их обрывками своей одежды. И вот уже осталось у него три жалких бревнышка, и сам он, изнемогший от усталости, вконец пал духом; прощаясь с жизнью, положился он на волю божью.

На рассвете третьего дня он увидел, что волны выносят его к прекрасному острову, возносившему над водой благодатные заросли и зеленые кущи. Наконец он, весь в соли и пене, ступил на твердую землю. Из чащи в это время вышло несколько туземцев, дон Луиз встретил их враждебным выкриком: они внушали ему страх. Потом он преклонил колени, творя молитву; упал на землю и уснул на берегу.

На закате солнца его разбудил голод. Песок вокруг весь был покрыт следами плоских босых стоп, и дон Луиз обрадовался, что дикари сидели около него на корточках, дивились, толковали, но не причинили ему никакого зла. Отправился он поискать себе пропитания, но сумерки уже сгустились. Обогнув скалу, он увидел туземцев, сидящих в кругу за трапезой; мужчин, женщин, детей видел он в том кругу, но стал поодаль, не решаясь приблизиться, – словно нищий в чужом селении. Тут молодая туземка отделилась от остальных и принесла ему плетушку, полную плодов. Луиз бросился к плетушке и стал есть бананы, свежие и сушеные фиги и другие фрукты, живых моллюсков, вяленое мясо и сладкий хлеб, непохожий на наш. Девушка принесла ему и кувшин родниковой воды и, сев на корточки, смотрела, как он ест. Утолив голод и жажду, Луиз ощутил приятную легкость во всем теле и стал выражать девушке признательность за ее даяния и воду, за милосердие ее и остальных туземцев. А по мере того как он говорил, благодарное чувство росло в нем – сладко освобождалось от тесненья переполненное сердце, – и говорил он так красноречиво, как никогда еще не удавалось ему до тех пор. Туземка же сидела рядышком и слушала.

Он подумал, что следует повторить ей слова благодарности, тогда она поймет, и начал повторять их с жаром, как молитву. Тем временем все остальные скрылись в чаще, и Луиз, испугавшись, что останется один после столь радостных минут и в совершенно незнакомом месте, начал рассказывать туземке, кто он, откуда, как потерпел кораблекрушение, какие мытарства пришлось ему перенести в открытом море. А девушка, лежа на животе, спокойно слушала все это время. Тут Луиз увидал, что она уснула, положив лицо на землю, и, сев поодаль, стал глядеть на звезды в небе, слушая шум моря, пока не сморил его сон.

Проснувшись утром, он увидел, что туземки уже нет; только в песке остался отпечаток ее тела; Луиз, казалось, видел его все – удлиненное, плавное, как зеленый побег; он стал ногой на углубление в песке – оно было теплое, разогретое солнцем. А потом он отправился вдоль всего берега изучать остров. Иногда приходилось ему идти лесом или сквозь заросли кустарника, обходить топи и перелезать через гряды камней. Иногда попадались туземцы, но он их уже не боялся. Он видел море небывалой синевы, цветущие деревья, дивную роскошь растительности. Так шел он целый день, любуясь островом, равного которому по красоте он не встречал; и население его казалось более приятным, чем другие дикие народы. На следующий день он продолжил осмотр и обошел уже весь остров, полный благостных родников и заросший цветами, где все дышало миром и покоем – так мог бы выглядеть рай, – пока не вышел наконец на то же место, куда его вынесло море; молоденькая туземка сидела там одна и заплетала косы. У ног ее лежали балки, на которых он приплыл; до самых этих балок достигали волны большой воды так, что пути дальше не было; тогда дон Луиз сел возле туземки, глядя на волны, следя, как уносят они его мысли, волна за волной. А когда вот так, набежав, откатилась уже не одна сотня волн, сердце Луиза захлестнула безмерная грусть, и стал он горько сетовать, что шел целых два дня по острову, обошел его весь, но нигде не увидел ни города, ни причала, ни человека, себе подобного; товарищи погибли в море, а сам он выброшен на остров, откуда нет возврата, совсем один среди жалких созданий, в речи которых невозможно различить ни слов, ни смысла. Так причитал он, а туземка слушала и наконец уснула, лежа на песке, словно убаюканная излияниями его горя. Тогда умолк и Луиз, и дыхание его стало ровным.

Утром сидели они рядом на скале над морем, откуда виден был целиком горизонт. В мыслях Луиза проходила вся его жизнь: роскошь и блеск Лиссабона, любовь, странствия по свету и то, что он там видел; он закрыл глаза, отыскивая в памяти прекрасные картины прежней жизни. Когда же он открыл их, увидел туземку – присев на пятки, поглядывала она както бессмысленно своими раскосыми глазами, – увидел, как она пригожа – с маленькой грудью, тонкими запястьями, прямая и смуглая, как терракота.

Он часто стал сидеть на той скале, в надежде разглядеть на горизонте проплывающее судно; видел, как поднимается из моря солнце и снова опускается за море, – и стало это для него привычным, как и остальное все. Сжился он и с полуденной истомой климата на этом острове блаженной неги. Иногда к Луизу приходили туземцы и выражали ему знаки почитания, опустившись на корточки, попингвиньи сидели в кругу; некоторые были очень стары и покрыты татуировкой. Они давали ему долю от своих припасов, чтобы поддерживать его существование. Когда же наступил сезон дождей, дон Луиз поселился в хижине туземки. Так жил он среди дикарей, был наг, как и они, но всетаки гнушался ими и не выучил ни единого слова из их языка. Не знал, как называют остров, давший ему пристанище, кров, под которым спал, и женщину, которая была пред богом его единственной подругой. Вернувшись в хижину, он находил там приготовленную пищу, постель и тихие объятия темнокожей. Хотя он не считал ее творением себе подобным, а чемто мало отличающимся от животных, он все же обращал к ней речь на своем языке и был доволен, что туземка со вниманием слушает. Он рассказал ей обо всем, что непрестанно занимало его мысли: о жизни в Лиссабоне, о родных, о том, что с ним бывало в его странствиях; вначале ему было неприятно, что она не понимает слов и не улавливает смысла, потом и это сделалось привычным, он вел рассказ всегда в тех же словах и выражениях и неизменно заключал ее потом в объятия, как жену.

Но время шло – рассказы становились все короче и отрывочней; события ускользали от дона Луиза, как будто были чемто зыбким, как будто все вообще было чемто зыбким; по целым дням лежал он на постели, уйдя в себя, и молчал. Все стало для него привычным, – попрежнему сидел он на своей скале, но не пытался уже разглядеть на горизонте судно. Так прошло несколько лет – для Луиза не существовало более ни прошлого, ни мечты о возвращении, ни родной речи, – мысль его бездействовала, как и его язык. Он каждый вечер возвращался в хижину, но не узнал туземцев ближе, чем в тот первый день, когда его прибило к острову.

Однажды летом далеко в глубине леса Луизом неожиданно овладело беспокойство – он выбежал из лесу, и глазам его открылся стоящий на якоре в море великолепный корабль. С бьющимся сердцем бросился он к берегу, чтобы подняться на свою скалу, и, добежав, увидел на побережье группу матросов и офицеров; он спрятался за выступ, словно был дикарь, и стал прислушиваться. Слова пришельцев всколыхнули его память, и он узнал язык родной страны. Тогда, поднявшись, он хотел заговорить, но с уст его сорвался только зычный крик. Пришельцы испугались; он крикнул во второй раз – они подняли карабины; это вернуло ему дар речи, и он воззвал:

– Сеньоры, пощадите!

Все с радостными возгласами бросились к нему; Луиз же, скованный дикарским страхом, хотел было пуститься наутек, но его уже обступили, обнимали наперебой и закидывали вопросами. А он стоял средь них, нагой и оробелый, не зная, куда скрыться.

– Не бойся, – сказал ему пожилой офицер, – и вспомни, что ты человек. Достаньте ему мяса и вина, он выглядит худым и изможденным. Ты же присядь тут возле нас и отдохни, освойся со звуками человеческой речи вместо криков, какими переговариваются разве что обезьяны.

И принесли дону Луизу сладкого вина, мясное блюдо, сухарей, и он сидел со всеми как во сне, ел и чувствовал, что к нему возвращается память. Пришельцы тоже ели, пили и оживленно разговаривали, довольные, что нашли земляка. Поев, Луиз преисполнился отрадным чувством благодарности, как в день, когда его насытила туземка; он радовался благозвучной речи, какую уже понимал, и дружескому общению с людьми, которые обходились с ним как с братом. И вот язык начал повиноваться Луизу, и он возблагодарил пришельцев, насколько это было в его силах.