Освенцим: Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса»
Шрифт:
Все, что связано с борделем в Освенциме, по понятным причинам весьма деликатная тема. И один из самых щекотливых моментов тут связан с положением тех заключенных, кто пользовался борделем. По большей части их, по-видимому, не мучили моральные терзания. Большинство женщин отобрали для борделя из узниц Биркенау (в отличие от других борделей в системе концентрационных лагерей, женщин не присылали туда из Равенсбрюка) и заставили вступать в сексуальные отношения примерно с шестью мужчинами каждый день. То, что выпало на их долю в борделе Освенцима – одна из самых малоизвестных историй страданий в этом лагере, это можно сравнить с тяжкими испытаниями, выпавшими на долю корейских «женщин для утешения», которых жестоко насиловали солдаты японской армии. Но в Освенциме женщин, работавших в борделе, казалось,
Ничто ярче не демонстрирует, насколько в человеческой жизни все познается в сравнении, чем откровенно безжалостное утверждение Дацко, что они «просто выполняли свою работу». В таком месте как Освенцим, где пытки и убийство были обычным делом, он способен был и жизнь несчастных женщин в борделе назвать «хорошей». И когда вокруг него было столько других страданий, ему, очевидно, даже в голову не приходило задать себе вопрос: «А должен ли я спать с этой женщиной?» Ясно, он воспринимал все иначе: он терпел «три с половиной года без женщин», и вот у него появилась возможность исправить ситуацию.
Есть еще один непростой момент с борделем в Освенциме. Те, кто отрицает Холокост, и другие апологеты нацизма размахивают этим фактом как доказательством того, что Освенцим был совсем не таким, каким его изображают в общепринятой историографии. А особенно это усугубляется сведениями о так называемом «бассейне» в главном лагере Освенцима. На самом деле, то был накопительный резервуар с водой, над которым пожарные закрепили временную доску для ныряния. Но избранные узники, конечно, могли там и искупаться. «В Освенциме был бассейн для пожарной бригады, – подтверждает Рышард Дацко. – Я мог даже поплавать там». Этот резервуар стал чуть ли не священным фетишем тех, кто отрицает явление Холокоста. «И что, это, по-вашему, лагерь смерти? – говорят они. – С бассейном для заключенных? Да перестаньте!» Но на самом деле бассейн – это явление из той же области, что и бордель. Эти два заведения вовсе не опровергают тот неоспоримый факт, что Освенцим являлся центром массовых убийств. Нет, они лишний раз демонстрируют, каким сложным комплексом был Освенцим, состоявший из целой группы лагерей.
Множество различных иерархических структур и целей разных лагерей внутри комплекса Освенцим позволили тем, кто отрицает Холокост, сосредоточиться на так называемых аномалиях. Но Освенцим представлял собой сложную структуру, где, с одной стороны, существовали плавательный бассейн и бордель, а с другой – крематории и уничтожение детей. Именно эта многоликость Освенцима, как учреждения, так заинтересовала Гиммлера в 1943 году, а в наши дни привлекает пристальное внимание тех, кто отрицает Холокост.
В то время как Освенцим в течение 1943 года рос и развивался, лагеря «Операции Рейнхард» приходили в упадок. Осенью 1943 года в лагере смерти Собибор в восточной Польше произошло восстание, что наверняка окончательно убедило Гиммлера в том, что будущее нацистской программы уничтожения связано с Освенцимом. Существенно то, что этот акт сопротивления стал возможным только из-за повсеместно распространившейся коррупции среди лагерных надзирателей. Массовое уничтожение людей начались в Собиборе в мае 1942 года, и к сентябрю 1943 года около 250 тысяч евреев, в основном высланных из Генерал-губернаторства, погибло в газовых камерах. Тойви Блатт – один из тех, кого привезли туда на смерть из маленького городка Избица в восточной Польше. И история о том, как он выжил, и его роль в собиборском восстании одновременно и ужасает, и вдохновляет.
До войны в его родном городке проживало около 3600 евреев. Открытый антисемитизм там проявляли редко, особенно в отношении подростка Тойви. Его отец воевал в польской армии и был ранен, и это дало семье определенный статус в городе. Но как только пришла немецкая армия, Тойви увидел мгновенную перемену: «Население [польское] заметило, что евреи стали людьми второго сорта, и с ними теперь можно делать все, что угодно… В конце концов, я стал больше бояться своих соседей, христиан, чем немцев, потому что немцы не знали [что я был евреем], а мои соседи знали».
Немцы вывезли евреев из Избицы не за результатами одной-единственной облавы: «акции» по выселению продолжались несколько лет. Как правило, нацисты приезжали на рассвете и забирали определенное количество евреев – сначала в качестве рабской рабочей силы, а затем, с весны 1942 года, прямо в газовые камеры Собибора. В промежутках между облавами оставшиеся евреи могли жить относительно открыто. Но в апреле 1943 года немцы прибыли, чтобы полностью очистить город от евреев. Тойви, сильный и развитый 15-летний парень, бежал от них со всех ног. Мчась по улицам, он увидел своего старого школьного друга Янека, поляка-католика. Тойви закричал: «Янек! Пожалуйста, спаси меня!»25 – «Конечно! – ответил Янек. – Беги в сарай за нашим домом». Тойви бросился в сарай, но обнаружил, что двери закрыты на висячий замок. «Я обошел вокруг сарая, и тут маленькая полька кричит мне: “Беги, Тойви, беги! Янек идет!” Я не понял: и что, если Янек идет, почему это я должен бежать? Он мне откроет. Почему она так паникует? Но вот я повернулся – и увидел Янека, который шел с нацистом. Тот направлял на меня винтовку. Мой друг сказал нацисту: “Это еврей”. Я взмолился: “Янек, скажи ему, что это шутка!” Но Янек повторил: “Он еврей, хватайте его”. Затем он попрощался со мной так, что мне до сих пор невыносимо это повторить… он сказал: “До свидания, Тойви. Увидимся в магазине, где ты будешь лежать на полке с мылом”. Вот такое дружеское прощание – ходили слухи, что нацисты делали мыло из человеческих тел». Тойви стоял, потрясенно глядя на предавшего его друга, и «боялся, что этот день был последним в его жизни. Когда ты молод, тебе пятнадцать… видишь деревья, видишь цветы – так отчаянно хочется жить!»
Тойви отвели назад на городскую площадь, где его мать, отец и младший брат уже ждали отправки под вооруженной охраной вместе с несколькими сотнями других евреев. Они знали, что их должны отправить на смерть; слухи о месте под названием Собибор и о том, что там происходило, ходили по городку уже несколько месяцев. Но даже когда в три часа пополудни в тот чудесный весенний день они забрались в товарные вагоны, у них все еще оставалась надежда: «Когда все исчезает, и у тебя больше ничего нет, единственное, что остается, это надежда – надежда будет с тобой до конца…. В темноте вагона слышались разговоры: “Немцы не убьют нас… отвезут в концентрационный лагерь”». Но когда поезд прошел мимо поворота, ведущего к рабочему лагерю Травники, двигаясь в направлении, где, как все знали, находится Собибор, в вагоне заговорили о сопротивлении: «Я слышал голоса людей [говорящих]: “Давайте не даваться им!” Но я слышал и другие голоса, в том числе и моего отца: “Нет – в любом случае нам смерть”».
Через несколько часов они прибыли в Собибор, и Тойви испытал первое потрясение: «Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет, с небольшой оградой и цветами… С другой стороны – платформа, изображающая железнодорожную станцию. Однако все это для евреев из Голландии или Франции – они-то не знали, куда их привезли и что с ними тут сделают… Но польские евреи знали».
Сразу после выхода из вагонов новоприбывшие были разделены: одна группа состояла из матерей и детей, другая – из взрослых мужчин. В свои 15 лет Тойви оказался точно на границе между этими двумя группами, но из-за того, что он был крепким, хорошо сложенным юношей, его отправили к мужчинам: «Я подошел к маме, и попрощался с ней так, что это мучит меня до сих пор – и, наверное, будет мучить до конца моих дней. Вместо того чтобы взять ее за руку, как делали другие, прощаясь с женами и детьми, я сказал маме: “Мам, а ты еще говорила, что не надо допивать молоко, [а] оставить его на другой день”. Как будто обвиняя ее. Во всяком случае, она ответила: “И это все, что можешь мне сейчас сказать?”… Дело в том, что за день до того, как нас увезли в Собибор, был такой случай: я захотел пить и спросил у мамы: “Можно мне выпить немного молока?” Она сказала: “Да”. Начав пить, я, кажется, немного увлекся, потому что она заметила: “Тойви, оставь на завтра”. И именно это я напомнил своей маме в ее последние минуты перед самой газовой камерой».