Освещенные аквариумы

Бассиньяк Софи

Моника внимательно слушала. Обычно она не оспаривала ни детальных пояснений, ни глубоко продуманных теорий Клер на предмет странного поведения ее собственного тела. Консультации всегда текли по одному и тому же раз навсегда проложенному руслу. Моника давала пациентке возможность самостоятельно поставить себе диагноз и назначить лечение; когда та казалась особенно напуганной, отправляла ее на УЗИ или велела сдать кровь на анализ. Если результаты были хорошие, Клер успокаивалась, если не очень, все равно успокаивалась, смиряясь с несовершенством организма, — все лучше, чем томиться неизвестностью.

С самого детства Клер преследовал страх заболеть. Подолгу размышляя над этим, она пришла к выводу, что помимо известной ей проблемы, вынуждающей

ее бегать по врачам, у нее имеется целая куча других, в том числе таких, о каких она даже не догадывается. Она разработала целую теорию, посвященную этому вопросу: постоянное беспокойство, с каким мать смотрела на нее, поколебало в ее душе непреложность факта своего существования в этом мире. Она полагала, что страдает от «дефицита легитимности», и, не останавливаясь на этом, делила все человечество на две четко различающиеся группы: с одной стороны — законные дети, с другой — незаконные. Первых осыпают ласками и заботой, им с младых ногтей инстинктивно доверяют во всем. А вот вторым родители внушают собственный страх перед жизнью, чувство неуверенности в себе и, как следствие, в своем потомстве. Она понимала, что эта теория слегка хромает, однако при встрече с некоторыми людьми чувство незаконности охватывало ее с такой силой, что она не сомневалась: что-то такое действительно есть. Все зависит от того, как много человек может себе позволить, и именно здесь пролегает граница между одними и другими — граница, которую она ощущала совершенно явственно.

Моника поднялась:

— Давай-ка я тебя посмотрю.

Клер вытянулась на кушетке, расстегнув брюки и задрав на голом животе свитер повыше. Моника со спокойной улыбкой измерила ей давление и прощупала желудок.

— Чем ты сейчас занята? — спросила она.

— Только что закончила читать рукопись — такая мура! — со вздохом ответила Клер. — Молодежь, которая бежит от мира. В общем, все плохо, а будет еще хуже. Бродяги с ангельски чистой душой, голосующие на дорогах, ну, сама понимаешь, — фыркнув, закончила она.

— А почему бы и нет? — немного сухо не согласилась Моника.

Клер не ожидала подобной реакции от своей врачихи, которая ни бельмеса не смыслила в литературе и обычно только слушала, что говорит она. Может, в былые времена, когда она с бывшим мужем каталась по американским дорогам, ей казалось, что она — подружка Джека Керуака? Но Клер не любила спорить с таким драгоценным существом, как ее личный доктор. Пожалуй, имело смысл сменить тему.

— Ну ладно, можешь одеваться, — сказала Моника, снова устраиваясь за столом. — Похоже, у тебя опять приступ колита. И он переходит в хронический.

— Колит, это понятно. А чего-то другого за этим не может скрываться?

— Чего, например? — глядя ей прямо в глаза, спросила Моника.

— Ну, я не знаю — опухоли, спаек? — Клер застегнулась и села на кушетке. — А боль в ноге? Это что?

— Твоя боль в ноге — это нехватка мышечной активности. Ты ведешь сидячий образ жизни. Тебе надо больше двигаться. А колит — это просто колит. — Она пролистала карту Клер и с удовлетворенным видом задержалась на одной странице. — Ну вот, мы же в прошлом году делали колоноскопию.

Пока Клер заполняла чек, Моника выписала рецепт.

— Для желудка попринимаешь гель. И тот же спазмолитик, который я тебе уже назначала.

Женщины с улыбкой обменялись бумажками — чек на рецепт, словно скрепляли внимательно прочитанный и одобренный договор. Моника, расслабившись, откинулась на спинку стула и вытянула под столом ноги.

— Сколько ты уже из дома носу не высовывала?

Клер к этому привыкла. Монике никогда ее не понять. Подруга ее искренне недоумевает, как можно жить, ограничив свой горизонт чтением чужих опусов и окном во двор. Не имея понятия о теории незаконности, придуманной Клер, она твердо верила, что вся ипохондрия пациентки исчезнет без следа, стоит той лишь изменить образ жизни или хотя бы ее ритм. Она не забыла потрясший ее случай с одной пациенткой, которая излечилась от глубокой депрессии, просто поменяв в квартире местами гостиную и спальню. Чтобы улучшить самочувствие и стереть из памяти неприятные воспоминания, совсем необязательно, считала она, предпринимать колоссальные усилия, уродоваться до смерти или мчаться на край света.

— Да неделю всего. Работы было — не продохнуть. Легран из меня все соки выжимает. Все денег заработать мечтает, — хохотнула она.

— Неужели тебе не хочется заняться в издательстве чем-нибудь другим? — спросила Моника. — Пиаром, например? Ты бы хоть с людьми виделась. Ну там коктейли, салоны, телевидение… — Она с мечтательным видом уставилась куда-то над головой Клер. — А?

— О нет, — ответила Клер. — Ловить ошибки, нелепости, повторы, штампы — вот это мне нравится. Я — как криминалист отдела научной экспертизы. Выискиваю ДНК, вынюхиваю следы, выдвигаю гипотезы…

Моника выглядела разочарованной. Среди ее пациентов числилось несколько сотрудников издательств и писателей. Их странноватый мир, чуть старомодный и изысканный, притягивал ее — человека прагматичного и мало склонного к компромиссам. И она не понимала, как Клер может противостоять его обаянию и не пытаться использовать свою к нему причастность.

— Слушай, а ничего, если я у тебя попрошу снотворное?

Ни слова не говоря, Моника протянула руку, в которую Клер вложила рецепт. Врач дописала в нем еще одну строчку и вернула рецепт пациентке.

— По четверть таблетки на ночь, не больше.

Они молча, с полуулыбкой, посмотрели друг на друга.

— Знаешь, Клер, ты никогда не обретешь тишины, как бы ни пряталась. Это как застарелые болячки. Конца им не бывает.

— Ты права. Я знаю. Я очень хорошо знаю, что всегда буду слышать шум. Звяканье, гул, звонки… Всякие непонятные звуки, не имеющие смысла, производимые неизвестно кем, доносящиеся неизвестно откуда. Рано или поздно они сведут меня с ума. Вот, смотри, возьмем, например, стиральную машину. Самая долгая программа стирки рассчитана на полтора часа. Ты всегда можешь определить, сколько там еще осталось. Ага, уже идет отжим, значит, еще двадцать минут — и все. Одно это уже утешает. И как ни странно, многие не переносят музыку, считают ее шумом. А вот телевизор — не считают. И знаешь почему? Потому что у людей не все дома. Они принимают телевизор за живое существо. Лично я никогда не перепутаю живой голос с голосом из ящика. Есть между ними такое малюсенькое различие, но мне и полсекунды хватит, чтобы отличить искусственное от естественного. Подлинное от сомнительного. Забавно, но живые голоса меня совсем не раздражают. — Она вдруг прервалась, осознав, что несет бред, и уставилась на Монику. — Ну ладно, мне пора, — проговорила она. — Еще к Леграну надо зайти. — Клер приподнялась со стула, собираясь встать, но тут же плюхнулась обратно. — А знаешь, — уже более спокойно произнесла она, — у меня новый сосед. Японец. Удивительный тип. — Немного помолчав, она продолжила: — Вот именно — удивительный, это определение подходит к нему как нельзя лучше. Я рассказала ему про свой страх перед шумом. И он мне объяснил, что жители Запада часто думают, что для медитации, например в дзен-буддизме, человеку необходимо тихое место. Так вот, ничего подобного! Наоборот, как они сами говорят, надо сесть где-нибудь в проходе, в дверях из одной комнаты в другую, где всегда шумно и кто-нибудь ходит, потому что для медитации — это самое лучшее место. Интересная идея, не находишь?

— А где он работает, этот твой японец?

— Он говорит, что в японском посольстве. На самом деле я не знаю, чем он занимается.

— Шпионажем, чем же еще! — громко засмеявшись, воскликнула Моника. — И часто ты с ним видишься? — Она поднялась, давая Клер понять, что услышала стук входной двери, — значит, пришел очередной пациент.

— Раз или два в неделю. — Клер подошла к Монике и чмокнула ее в обе щеки.

— Если что не так, позвони.