Освещенные окна
Шрифт:
...Я осмеливался только любоваться Женей Береговой, хорошенькой блондинкой, носившей модные шляпки, очень стройной, естественно вежливой и державшейся весело и скромно. В ней чувствовалась сдержанность хорошего воспитания, она была не похожа на других барышень из нашей компании.
Отношения, о которых Женя и не подозревала, развивались сложно. После внезапного объяснения в любви, которое она, очевидно, выслушала бы с сочувственным удивлением, Женя должна была случайно встретить меня -побледневшего, молчаливого. У меня были круглые, вечно румяные щеки, но Саша говорил, что барышни пьют уксус, чтобы побледнеть,- и некоторым
Женя не могла не пожалеть меня, а от жалости до любви - только шаг. Каждый день она получала бы розу - об этом нетрудно было договориться в садоводстве Гуляева. В конце концов мы стали бы встречаться, тем более что она - это я знал - интересовалась моими стихами. Свидания сперва были бы редкие, потом - ежедневные. Возможно, что она стала бы ревновать меня, а я - доказывать, что ревность - низменное, пошлое чувство. Потом ссоры, взаимные упреки и, наконец, окончательный, бесповоротный разрыв.
Я не пил уксус - попробовал и не стал. Но для того чтобы покончить с этой затянувшейся историей, я написал Жене Береговой письмо.
"Прошу Вас,- написал я на матовой голубой бумаге, которую стащил у сестры,- не считать меня более в числе своих знакомых".
На другой день Люба Мознаим, подруга Жени, пришла ко мне объясняться. Я молчал. Мне хотелось казаться загадочным, сложным. Прямодушная Люба сказала, что я - дурак, и ушла.
Зимой четырнадцатого года, слоняясь по Сергиевской, я встретил Валю К., она спросила: "Холодно?" - и, улыбнувшись, прошла мимо. Даже и эта случайная встреча сама собой украсилась в воображении.
Летом семнадцатого компания гимназистов и гимназисток на двух лодках отправилась ловить ужей на Снятную гору. Я был самым младшим в этой компании, Валя - самой старшей. У нас были общие друзья. С одним из них -Толей Р.
– Валя еще до революции познакомилась в подпольном кружке.
Весь день мы провели на Снятной - наговорились, нахохотались, варили уху, пекли в золе картошку, а когда стемнело, долго сидели у костра. Ужи были никому не нужны, и никто не стал их ловить. Вдруг решили купаться, и мы с Валей, не сговариваясь, поплыли вдоль лунной голубой полосы, которая просторно легла поперек Великой. За день мы не сказали друг другу ни слова и теперь плыли молча, точно стараясь сберечь тишину, которая шла от реки, от подступавшей ночи. Нас звали, кто-то сердился. Мы вернулись не вытираясь и, освеженные, даже немного продрогшие, дружно взялись за весла.
...Из деревни на правом берегу, недалеко от Снятной, слышались голоса, пенье, игра на гармошке; темные фигуры бродили у самой реки. Мы пристали, хотя давно пора было возвращаться домой. В деревне гуляли. Одна изба была ярко освещена, через открытые окна виднелись топтавшиеся в тесноте девки и парни. Там шли посиделки. Кто-то из нашей компании остался в лодках, другие нерешительно остановились недалеко от избы, а мы с Валей вошли и, неловко протиснувшись, смешались с толпой, стоявшей у выхода в сени.
– Вы когда-нибудь были на посиделках?
– спросила меня Валя.
– Нет.
– А я была. И очень люблю.
Гармонист играл не останавливаясь, девки хихикали по углам. Парень, одетый по-городскому, в пиджаке, из-под которого выглядывала неподпоясанная голубая рубаха, подлетел к Вале, раскинул руки. И она, поклонившись, сразу же плавно пошла за ним в маленьком тесном кругу, с платочком, серьезная, как другие девки.
Потом мы ушли и немного побродили вдоль берега. После душной избы дышалось легко, но внутри у меня не унималась какая-то дрожь, и хотелось сейчас же, не теряя ни одной минуты, сделать что-нибудь хорошее или хоть показаться вежливым и приятным. Спускаясь к лодкам, мы встретили двух девок, и я показал им избу, в которой шли посиделки:
– Идите туда. Там весело, танцуют.
Девки засмеялись. Одна из них была дочка старосты и жила в этой избе. Чувство неловкости, когда они засмеялись, было особенно острым, потому что рядом стояла Валя.
Когда мы возвращались и были уже недалеко от города, я вынул портсигар и, небрежно щелкнув им, закурил. Портсигар был новый, томпаковый. Мать знала, что я курю тайком, и демонстративно подарила мне его в день рождения.
– Зачем вы курите?-опросила Валя.-Ведь вам не хочется.
Я докурил и бросил портсигар в воду.
Так же, как это было с Мариной и Женей, я вообразил, что влюбился в Валю К. Но что-то совсем другое сразу же появилось между нами, и это другое заключалось в том, что ей не только не могло прийти в голову, что я не влюблен, а "как бы" влюблен, но она была бы глубоко оскорблена, догадавшись об этом.
Мы встречались в Соборном саду, у Покровской башни, мы гуляли подолгу, часами, и это "как бы" незаметно растаяло, отступило перед серьезностью Вали, перед ее искренностью, твердостью и покоем.
Может быть, она была и не очень хороша, но мне нравился ее смуглый румянец, чуть выдававшиеся скулы, небольшой четко очерченный рот, ровные белые зубы. В те годы гимназисток, особенно мариинок, учили ходить плавно, держаться прямо - и в ней была особенно заметна эта плавность походки, прямота откинутых плеч.
Она была нелегкомысленна, участлива, признательна, и мне сразу же захотелось стать таким же, как она. Мы не только влюбились, мы - это было гораздо важнее - привязались друг к другу.
В гимназии отменили латынь, псковские гимназисты и реалисты раскололись на правых и левых, начались выборы в Учредительное собрание, и Остолопов оказался трудовиком, а Ляпунов - кадетом, город Кирсанов изгнал представителей Временного правительства и объявил себя автономной республикой.
Но что бы ни случалось в Пскове, в России, в мире, мы с Валей встречались почти ежедневно: иногда - у нее, а иногда - на черной лестнице дощатого Летнего театра после спектакля.
В маленькое кривое окошко светила луна. Легкие декорации стояли вдоль стен, точно спускаясь по ступеням в сад, где на аллеях лежали тонкие тени листьев и веток. Это был сад, где мы с Сашей степенно гуляли в красных фесках (почему-то дети носили тогда красные турецкие фески), где мой отец по воскресеньям дирижировал своей музыкантской командой, где актер Салтыков, еще молодой, в панаме, ухаживал за нянькой Натальей. Но теперь этот сад казался мне таинственным, незнакомым. Кусты жасмина как будто кружились над землей. На аллеях, на серебристой раковине эстрады лежали тени маленьких листьев и веток. Было страшно, что сейчас появится сторож, и, когда он действительно появлялся, мы, волнуясь, поднимались еще выше по лестнице, прятались в тень.