Шрифт:
ГОРОД ДЕТСТВА
Мысль о том, что я должен рассказать историю своей жизни, пришла мне в голову в 1957 году, когда, вернувшись из автомобильной поездки по Западной Украине, я заболел страшной болезнью, заставившей меня остаться в одиночестве, хотя я был окружен заботами родных и друзей. Я впервые понял тогда, что, хотя в моей жизни не произошло ничего необыкновенного, она отмечена неповторимостью, характерной почти для каждого из моих сверстников, и разница между ними и мной состоит только в том, что я стал писателем, и за долгие годы работы научился, в известной мере, изображать эту неповторимость.
По-видимому, болезнь была следствием легкого гриппа, который
Это было болезненное обострение слуха, характерное для воспаления паутинной оболочки мозга. Неутешительный диагноз был поставлен не сразу, но, когда это произошло, врач запретил мне разговаривать, писать, читать, слушать радио, смотреть телевизор. Болезнь могла пройти в течение трех недель. У меня она отняла почти три года.
Надо было уезжать из Москвы, и на откинутом сиденье "Победы" меня повезли в Переделкино, в финский домик, который я купил в конце сороковых годов. Нас обгоняли грузовые машины, и, распростертый на неудобном ложе, я снизу видел умывальники, арматуру, кровати, посверкивающее белое железо, в котором прыгали и прятались блики. Опустившая голову больная лошадь странно выглядела в кузове грузовика. Что-то растерянное было в перевернутых, перепутанных стульях. Все, что я видел, казалось мне таким же беспомощным и опрокинутым навзничь, как я.
Но вот Москва осталась позади. На Минском шоссе нас стали обгонять автобусы - школьников везли в пионерский лагерь. Они смотрели на меня, и с болезненной застенчивостью я встречал их серьезные взгляды.
Доехали, и по лицам родных я понял, что очень изменился за последние дни. Но другое сразу же стало мучить меня. Пес радостно залаял, встречая хозяина, и я чуть не упал от толкнувшей тупой боли в ушах.
Со мной разговаривали, еле шевеля губами. Голоса в саду доносились отчетливо, резко, и мне казалось, что родные невнимательны и равнодушны ко мне.
Недели три я лежал один. Потом стали заглядывать друзья, и одним из первых пришел Корней Иванович Чуковский. .
– Дорогой мой, да вы даже не догадываетесь, как вам повезло,-сказал он.-Лежать целый день под зонтиком, в халате. Вдруг вырваться из всей этой суеты, литературной и прочей. Никуда не торопиться! Оглядеться, очнуться! Да вам только позавидовать можно.
Халаты я ненавидел и никогда не носил. На зонтик, напоминавший о том, что солнце запрещено мне надолго, смотрел я с отвращением. Вряд ли кому-нибудь пришло бы на ум завидовать больному, который со стоном хватался за голову после десятиминутного разговора. И все-таки Корней Иванович был прав. Все, что еще недавно занимало меня, отступило в сторону, потеряло значение. Я остался наедине с собой, я остановился с разбега. Задумался - и началось то, что до сих пор происходило только в часы бессонницы: всматривание в себя, воспоминания.
"Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству?
– писал Герцен.-Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено, о чем юность мечтала без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева".
Так ко мне вернулось детство, которое судит и приговаривает "без личных видов", беспристрастно и строго.
Няня Наталья берет меня с собой в баню, и, оглушенный гулким стуком шаек, плеском шлепающейся воды, наплывающими и тающими облаками пара, я делаю открытие: у женщин есть ноги! Последнее младенческое впечатление покидает меня: до тех пор мне казалось, что у женщин ноги начинаются там, где кончается юбка.
...Мы живем на Завеличье, в казенной квартире. Раннее летнее утро. Я слышу отрывистые команды фельдфебеля Лаптева, солдаты маршируют по розовому, косо освещенному солнцем чистому плацу. Мне четыре года. Я лежу в широкой постели между отцом и матерью и, полупроснувшись, чувствую, как широкая твердая рука отца тянется к матери через меня. Почему я начинаю бороться с этой рукой? Кажется, мать стыдит отца, а он смеется, и мне почему-то становится страшно, когда я вижу его белые, светящиеся из-под усов, красивые зубы.
Мне еще не было шести лет, когда я понял, что такое бессонница. Я забыл уснуть, как Саша, мой брат, идя в гимназию, забывал дома завтрак. Я задумался, и минута, когда я засыпал, прошла. Теперь нужно было ждать, когда снова придет эта минута,- следующей ночи.
Это было грустное и странное чувство - все спали, весь дом, весь город, и только я один лежал в темноте с открытыми глазами. Потом это стало повторяться: задумываясь, я забывал уснуть и уже заранее ждал и боялся, что в эту ночь снова забуду. Я лежал и думал. Беспокойство, о котором я прежде не имел никакого понятия, овладевало мною: все ли дома? Отец ложится не поздно, но мать иногда возвращалась с концертов после полуночи, я представлял себе, как она идет по Кохановскому бульвару, где в прошлом году зарезали женщину, и мне становилось страшно. Я спал в маленькой комнате, переделанной из чулана, и мне было слышно все, что происходило в доме. Помню, как однажды я стал беспокоиться: дома ли Преста?
– у нас собак всегда называли музыкальными именами: Легата, Стакката... Черный ход запирался на тяжелый засов, который я не мог отодвинуть, и пришлось лезть во двор через кухонное окно. Земля холодила босые ноги, и было страшно, что на дворе так темно, но еще страшнее, что меня могут увидеть. Я прошел заброшенное место вдоль забора, обогнул дом. Сонная толстая Преста вышла из будки и лениво лизнула мне руку.
Все тише становилось в доме. Вот легла мать, Саша в соседней комнате с кривым полом сунул под подушку "Пещеру Лейхтвейса" и мгновенно заснул. Вот и отец прошуршал прочитанной газетой, погасил свет, захрапел. Теперь спал весь дом, и только я лежал и думал.
...Лавочник, немец, красный, с седой бородой, говорит тоненьким голосом. Мы с мамой заходим к нему, покупаем масло - восемнадцать копеек фунт. Неужели правду Сашка сказал, что у него серебряная трубочка вместо горла?
...В лавке Гущина пол посыпан опилками. Арбузы - горками. В ящиках -апельсины. Он - почтенный, в белом переднике, разговаривает не торопясь, все время улыбается. А нянька сказала, что он собственную дочь согнал со света. Куда согнал? Она говорит: "сжил"...
...Старик Розенштейн ходит в генеральской шинели. Отец сказал - из кантонистов. Отставной генерал, в семье каждый год кто-нибудь кончает самоубийством: сперва - студент, а этой весной - епархиалка Вера. Я один раз ее видел - румяная, с косой. Выбросилась из окна. Интересно, сколько у Розенштейна детей? Кажется, много. Все равно жалко.
...Мама каждое лето подумывает снять дачу в Черняковицах, там дешевле, никто не снимает, потому что рядом дом сумасшедших. Почему отец как-то жалко захохотал, когда поручик Рейсар с серьгой в ухе спросил: "Правда ли, что вы собираетесь снять Ноев ковчег?" Отец - бравый, с усами, на груди медали, и все смотрят на него, когда, махая палочкой, он идет сразу за командиром полка впереди своего оркестра.