Шрифт:
Когда квадратик неба, видимый из тюремного окна, начинает темнеть, мне всегда кажется, что камера моя погружается в каком-то водовороте в колодец. Это сродни головокружению… Тщетно напрягаю я слух в надежде уловить хоть какие-то знакомые шумы, идущие из глубин города и придающие мне уверенность, что где-то существует другая жизнь. Да, жизнь, продолжается… Я слышу далекое завывание сирены, а может быть, рокот мотора грузовика, въезжающего на эстакаду, ведущую к тюрьме… Иногда это крик ребенка, раздирающий вуаль тишины и прорастающий в моем сердце… Мне становится больно… Я навсегда расстался с этой жизнью. Для меня больше не будет ласки и неги летних вечеров, смеха ребенка, глаз
Эти воспоминания рвут мне душу на части, но внутри меня они нежны, словно сквозь время и пространство я участвую в жизни других людей! Но все это ерунда. Самое ужасное – это ночи, вернее, ОДНА ночь, поскольку все они слились для меня в единое целое, бесконечное, с промежутками дней, вялых и бесцветных, склеенных липким вульгарным страхом приговоренного к смерти, чувствующего, как из него с каждый минутой вытекает его существо. По секундам, словно капли крови.
Вот уже скоро месяц, как я сижу в этой камере вместе с другим приговоренным к казни. Это крутой мужик. Во время ограбления он застрелил полицейского и знает, что пощады ему ждать не приходится. Его должны казнить в самое ближайшее время, и он пытается уговорить себя принять смерть на эшафоте, как нечто само собой разумеющееся. В принципе, он давно уже так считает, с того самого момента, как выбрал эту жизнь.
Время от времени он посматривает в мою сторону. Гладкая улыбка, похожая на гримасу, тонкие губы… У него маленькие холеные руки убийцы, и он продолжает ухаживать за ними с таким же старанием, с каким опытный мастеровой приводит в порядок свой инструмент. Разговаривает он со мной ровным голосом, окрашенным легким южным акцентом.
– Что, коллега, страшновато?
Я и не пытаюсь это отрицать. Да, стоит мне подумать о том недалеком утре, когда несколько человек войдут в камеру, мне становится страшно… Они придут за одним из нас. Если судьба не на меня укажет перстом, я уверен, первым моим чувством будет дикая радость… Я знаю, что сердце мое будет прыгать в груди от облегчения и оттого, что еще какое-то время удастся полной грудью вдыхать затхлый тюремный воздух… Этот воздух продлит мне жизнь, будет питать меня в последние мгновения пребывания здесь, в этом мире… Но я также знаю, что казнь гангстера, моего соседа, очень скоро вызовет у меня смертную тоску… И боль во всем теле… Ведь его смерть станет в какой-то мере и моей смертью… Мы оба ждем одного и того же, он и я, и довольно давно! Перед глазами у нас одни и те же образы, внутри нас один и тот же страх…
А если все наоборот, если вначале придут за мной?.. Здесь воображение мое иссякает… Дальше этого ужасного мгновения я мыслить не могу…
– Эй, так скажи мне, ты боишься?
– Да, боюсь…
– Если бы ты, парень, был на моем месте, ты бы заговорил иначе! Потому что, по мне, все эти прошения о помиловании годятся только на то, чтобы в сортир сходить! А ты говоришь! За полицейское мясо приходится платить, как в самой дорогой мясной лавке!
Задумчивым жестом он поглаживает свою шею, эту тонкую шею, которую нож гильотины рассечет, словно яблоко.
Не могу себе представить Феррари (это его фамилия) без головы… Я ему об этом говорю. Но вместо того, чтобы содрогнуться, он принимается хохотать.
– Конечно, – говорит он, – голова, даже пустая, так к лицу мужчине.
Он о чем-то думает и добавляет:
– Когда меня сделают на голову ниже, я уже не буду мужиком!
Вот такая у него философия. Звание, которым он больше всего гордится: «мужик». Пока жив, он считает себя мужчиной, и в этом его превосходство над теми, кто уже «того»… Все это довольно запутанно и неопределенно в его уме, но, постоянно слушая Феррари и наблюдая за ним, мне удалось понять ход его мыслей. Каждый раз он с одинаковым упорством заводил одну и ту же песню, но слова его не утомляли меня. Это мед моей тюремной жизни:
– Ты-то получишь свою визу, парень… Когда мужик из тех еще кругов, он может рассчитывать на помилование. Вот увидишь, тебя помилуют!
Я не могу не позволить себе пробормотать:
– Ты так полагаешь?
Он шутит:
– Голову даю на отсечение!
– Не говори так…
– Ты даже слов боишься?
Я опускаю голову, униженный этим всепоглощающим, выдающим меня с головой страхом… Да, я боюсь даже слов. Я боюсь всего: наступающей ночи, окутывающей тишины и слабых, вызывающих надежду звуков… Я и Феррари боюсь, этого соседа по ужасу, чье спокойствие леденит мне душу и пронзает жуткими картинами и образами… Я ложусь на живот, кладу голову на согнутый локоть и погружаюсь в черное безмолвие. Сопровождаемое смутным наслаждением, мое падение в колодец продолжается. Меня толкает потребность пароксизма.
Я должен дойти до крайней точки отчаяния, до самых глубин страха, до края ночи, дабы стать недосягаемым для самого себя. Поскольку опасность уже исходит не от людей, а от меня самого, Люди могут забрать у меня всего лишь жизнь… Я же могу сделать лучше: принять смерть, уготованную ими. Если это удастся, я стану неизмеримо сильное… Ничто более не сможет мне причинить боль…
Я чувствую, как мужество понемногу вливается и меня, греет мои вены, укрепляет мышцы… Какое-то горькое сладострастие убаюкивает меня и укрепляет. Я преображаюсь во тьме. Я сам себе передаю неземную теплоту. И я возрождаюсь.
Но вот взгляд мой падает на стены камеры, покрытые страхом, на моего сокамерника, закованного в цепи смертника… И вновь я становлюсь тряпкой, холодной и безвольной… Ничтожеством, которое дрожит от страха в ожидании того, когда свершится акт правосудия и воля судьбы! Время пожирает меня… Грязная крыса!
Этой ночью я наконец-то вновь обрел сон. Не знаю, как это происходит, но я погружаюсь в блаженное небытие… И вдруг просыпаюсь, вздрагиваю, лоб мой в холодном поту. Приподнимаюсь на локте. Синяя лампа ночного освещения разливает жуткий ядовитый свет и вырывает из тьмы враждебные образы.
Я смотрю на Феррари. Он спит, сквозь полуоткрытые губы видны его блестящие зубы… Поза спящего сокамерника навевает мне образ ребенка… И он вызывает жалость, словно и вправду это ребенок… Я чувствую, насколько призрачно его пребывание среди живых.
Я пытаюсь понять, что вырвало меня из сна. Видение, шум? Мне доводится иной раз улавливать из глубин подсознания внутренние призыва… Мне кажется, я узнаю голос Глории. Она выкрикивает мое имя сквозь миры, разделяющие нас… Я чувствую, она ждет меня…
Я покашливаю, пытаясь разбудить Феррари, но не осмеливаюсь просто потрясти его… Он имеет право на забытье, этот истребитель полицейских! На несколько часов передышки в ожидании Великого Забытья в бледном утреннем свете.
Я напряжен, нервничаю. Мой театральный кашель заставляет вздрагивать лишь меня самого. Я тщетно пытаюсь понять причину моего внезапного пробуждения. Нет, призыв Глории здесь ни при чем. Здесь что-то другое… Что-то из внешнего мира, из мрака ночи.
Я подхожу к окошку и сквозь грязное стекло вижу клочок неба, усыпанного звездами… Звезды бледны… Значит, скоро рассвет? Рассвет! Дрожь пробегает по всему телу волнами. Бесконечность тишины, вибрирующая, будто гудок снятой телефонной трубки. И вдруг – о ужас! – глухой стук… Кровь приливает к лицу… Я отворачиваюсь, и ноги мои подкашиваются от страха… Стук повторяется… Никаких сомнений, там, снаружи, люди, и эти люди что-то делают. Что-то сооружают! Что можно сооружать в предрассветной мгле во дворе тюрьмы?