От Адьютанта до ег? Превосходительства

Владимирова Елена Викторовна

1963 г. Спектакль «Украли консула?». Пэпино

1966 г Спектакль '“Ревизор» Хлестаков Ю Соломин Осип И Любезное

В

«Пучине» же, где он тоже играл купца, ника кого повторения нет и в помине. Любезнов играл Боровцова умнейшим и хитрейшим в купеческом Зарядье, этаким философом наживы, поэтом грабежа, теоретиком ежедневного обмана. В азарте стяжательства он, конечно, сродни Большову, только тот проще и наивней. Боровцов же полон лицедейства он может ограбить человека и при этом сделать вид, что все идет по совести. Погубив своего зятя и внуков, он с таким неповторимым подтекстом говорил: «Чужие мы что ли?» вроде бы даже смущался своей щедрости, широты своей души и от этого становился еще страшнее.

В первом действии внешний облик его героя вое принимался несколько неожиданно — он был молодцеват и импозантен. Ему всего-то сорок с небольшим и одет он не в ветхозаветные купеческие одеяния, а в модную поддевку и накрахмаленную рубашку. В последнем же действии у него и следа не оставалось от былой импозантности, вместо накрахмаленной рубашки на нем была бесформенная хламида обитателя Хитрова рынка, но как колоритен его Боровцов, как проникновенно он говорил: «Возьмите все, только душеньку отпустите!» В этом весь характер этого человека, искренне считавшего себя невинной жертвой.

Спектакль «Пучина» шел на фоне фотопанорамы старой Москвы, и когда Иван Александрович Любезнов, покидая дом загубленного им Кисельникова, поднимался вверх по лестнице, казалось, что он растворялся на улице, запечатленной на старом снимке. Такова была достоверность созданного им образа. Он казался документом эпохи, персонажем с подлинного снимка.

Мне кажется, его пристрастие к постижению характера во всей его полноте, его великолепное владение русской речью, его склонность находить в комедии драму, а в драме — комедию, совмещать смешное и печальное, его умение разглядеть за привычной физиономией купца нечто более значительное, чем кажется на первый взгляд, — все это как раз и есть то насущное, что требуется от актера, играющего Островского сегодня.

Любезнов превосходно владел словом, чувствовал музыку речи каждого персонажа, виртуозно «жонглировал» маленькими, сверкающими на солнце словечками, которые драматург находил для своего персонажа.

Иван Александрович был человеком общительным. Рассказывал массу историй. Причем иногда одну и ту же историю он мог рассказать по-разному, но каждый раз звучало это произведением искусства. Замечательный рассказчик. И это его качество тоже реализовалось на сцене. Он был великолепным чтецом. Записи его выступлений, я думаю, сохранились, хотя сейчас, к сожалению, их можно редко услышать. А раньше его чтение юмористических рассказов, а главное басен, украшало любой самый престижный концерт.

Так получилось, что я часто участвовал с ним во многих концертах. Буквально через пару лет после того, как пришел работать в театр, я стал принимать в них участие. Например, вместе с Виктором Коршуновым играли комедийную сцену из спектакля «Чудесный сплав», с Виктором Хохряковым и Виктором Борцовым — из спектакля «Украли консула». Тогда модной и престижной площадкой считали Колонный зал. В концертах всегда участвовали «первачи» — Ильинский, Жаров, Царев, Гоголева, Владиславский, Кенигсон, Свстловидов, Доронин, Любезнов,

Кторов, Прудкин, Грибов, Петкер — и молодежь. Даже если один из них участвовал, это ко многому обязывало. У Ильинского и у Любезнова мы учились. На эстраде не каждый может выступать. Я где-то прочитал, как Чарли Чаплин, когда его спросили, почему у него такой успех, хотя он работает всего семь минут на сцене, ответил, что на эстраде нельзя работать больше семи минут. Я твердо знаю, что если это не мой творческий вечер, то больше пяти — семи минут работать нельзя. Даже когда тебя вызывают на бис, нужно вовремя остановиться, иначе снижается уровень.

Номер Любезнова всегда был шлягером. В баснях разных поэтов одних зайцев было более десятка, и Любезнов умудрялся читать так, что все они были разные. Он всегда говорил, что для него басня — это тот же спектакль, только маленький. И, читая басню, он мысленно представляет себе, в каких декорациях идут сцены этого спектакля, как одеты и загримированы его герои. Короче говоря, он не читал басни, он их играл, и играл великолепно.

ЕЛЕНА ГОГОЛЕВА

Без Елены Николаевны Гоголевой невозможно представить Малый театр, да не только Малый театр, а вообще театральную Москву. Когда я впервые увидел ее, она была необыкновенно красивой. Одевалась неброско, но всегда элегантно, и всегда ходила с брошью Ермоловой. Мне кажется, она с ней не расставалась. Но, кроме замечательной красоты, Бог наделил ее и обаянием, и артистизмом, и голосом глубоким, низким, звучным, то нежным, то властным, да к тому же недюжинным талантом.

Я видел ее во всех спектаклях — прекрасно помню Мурзавецкую, хватающуюся, как утопающий за соломинку, за возможность женить племянника на богатой и безвольной Купавиной в «Волках и овцах», Хлестову — московскую крепостницу, властную, веселую, готовую пожурить и высказаться весьма резко, — в «Горе от ума», мать Шарля Бовари в «Мадам Бовари», фрау Петерс в «Перед заходом солнца».

Правда, складывалось как-то так, что играть вместе нам долго не приходилось. Однажды во время гастролей в Одессе она подошла ко мне и сказала, что ей нечего читать, а без этого она чувствует себя несчастным человеком, и спросила, нет ли у меня какой-нибудь интересной книги. Я предложил ей на выбор несколько, и после этого мы стали общаться. Сблизил же нас спектакль «Пучина», где я играл Кисельникова, а она мою мать, Анну Устиновну. Елена Николаевна очень боялась этой роли. До этого она всегда играла героинь, а гут уже возрастная роль, к тому же непривычная для нее.

Ей казалось невозможным после герцогинь играть простую, забитую жизнью женщину. Ей были неприятны даже лексика и мелодика этой роли. Она все время боялась, что не сможет сыграть, — ощущала какой-то внутренний дискомфорт. Она не считала себя актрисой театра Островского. Все эти купчихи и свахи были не для нее. Она много играла в пьесах Островского, но всегда дворянок. И Лидия в «Бешеных деньгах», и Лариса в «Бесприданнице», и Елена в «Женитьбе Бальзаминова», и Неги-на в «Талантах и поклонниках», и Кручинина в «Без вины виноватых», даже полусумасшедшая Барыня в «Грозе» — барыни и барышни. В Елене Николаевне крепко сидела романтическая линия. А тут роль Анны Устиновны в «Пучине» — характер простой русской женщины, погруженной в трясину замоскворецкого быта. Это потребовало определенной ломки привычной манеры исполнения.

Она попыталась отказаться от этой роли, но Михаил Иванович Царев уговорил-таки ее начать репетиции. Он убеждал ее по-товарищески, говорил, что, поскольку сейчас других ролей у нее нет, надо попробовать, и пообещал, что, если ей будет уж совсем невмоготу, он ее от этой роли освободит.

Может быть, она наживала в себе отношение ко мне, может быть, я ей не был очень противен, но у нас завязались какие-то теплые отношения. Роль Кисельникова в «Пучине» довольно сложная. Ее, конечно, как и любую другую, надо выносить в себе. И тут бывает, что всех двадцати четырех часов в сутки мало. Елена Николаевна Гоголева могла позвонить мне поздно вечером: «Я забыла сказать, может, не стоит тебе делать то-то или то-то». Значит, не только я не могу уснуть, думая о роли, но и она думала обо мне…