От Бреста до Мадеры
Шрифт:
– Согрешил… Ах ты, подлая шкура, – сурово замечает стоящий сбоку Леонтий.
– Ты, смотри, не драться… А то просушу… Слышишь?
– Да помилуйте, ваше благородие. Я-то что же один терпеть буду? – жалобно говорил Матвеев, – меня ж обфилатили… а я уж и не смей… Они за все подводят.
– Нну… Терпи!
– Не стерпишь, – под нос себе ворчит унтер-офицер и уходит.
Но, увидев, что Андрей Федосеич ушел, он не мог удержаться (так велика привычка), чтобы не показать отошедшему Гаврилке хоть издали кулака; потом подошел к нему и сказал:
– А
– Чего усахаришь-то?
– Ужо припомню, – шипит змеей унтер-офицер, – припомню, голубчик, припомню, лентяйка вологодская… припомню.
– Ну, чаво вы пристали-то… Матвеич?
– Не разговаривать! – крикнул офицер и обернулся.
Матвеев юркнул за мачту.
– Что, брат, – с участием тихо шепчут Гавриле другие матросы, – отошло?
– Отошло, братцы, – говорит Гаврила, махнув рукой, и идет снасть тянуть.
– Андрей Федосеич!.. Андрей Федосеич!.. Посмотрите, ради бога, – кричит шканечный офицер, – контра-брас у вас не тянут!..
Голос и лицо этого офицера выражают такую искреннюю грусть и такое отчаяние, что не моряк подумал бы, что он о пособии просит, говоря, что, мол, малые дети с голоду умирают. Но моряк в душе, конечно, поймет все это отчаяние и грусть…
Рифы взялись благополучно… «Подвахтенные вниз!» – скомандовал старший офицер.
Матросы «невахтенные» тоже сошли на палубу.
– Уж как ты, Гаврилка, прозевал… просто не знаю… Трес я тебе, трес снасть-то… ровно ослеп ты, право.
– Какое ослеп… видать-то видал я, что надо ее раздернуть, да думаю… сама, подлая, раздернется… а она, каторжная, и не раздернулась… Под марсом, выходит, заело… Как не заметить-то! – поясняет Гаврилка. – А уж я Матюшке-подлецу не спущу… Съездил… хоша и не больно, а съездил… Еще, говорит, припомню… Ишь, раскуражился!
– Ну его к богу, Гаврилка… Ишь толчки считать вздумал.
– Ужо съедем на берег… взмылю его… право, взмылю…
– Ну уж и взмылишь… врешь!
– А нешто не взмылю. Хайло ему начищу!
– Ты что тут раскричался! – замечает боцман, проходя мимо.
– Да как же, Никитич… за что Матвеев обидел понапрасну… Ныне и господа не дерутся, а тут всякой в рожу лезет, ровно в свою.
– Ну, говори!.. Что ж и не лезть!.. С вашим братом иначе нельзя. Надо когда и в рожу.
Тем и кончилось все дело.
Скоро забылись неприятности авральной работы, и по всем уголкам палубы пошли разговоры… лясы матросские…
Гаврила уже рассказывал, как он проводил в отпуску время… Около него составился порядочный кружок.
– Ты, Гаврилка, сказывай, как ублажали-то тебя… в деревне, когда на побывку ходил.
– Известно… ублажали… Потому рази матрос – солдат… Солдат что? Только и знает делов, что «на плечо», да «на караул», да «здравия желаем»… а ты теперь сумей брамсель крепить да лот кинуть… И нешто понимает он, что такое лот?.. Опять не понимает, потому солдат, и где ему это понять?.. Пришел я, братцы, в село накануне самого Миколина
15
Миколин (Николин) день – празднуется 9 мая и 6 декабря по ст. стилю.
– А бабы?..
Тут Гаврилка только усмехнулся.
А в другом уголке старик рассказывал об одном матросе, который на линьки «был снослив».
– Драли его часто… Да не брало уж… Бывало, дадут ему с сотню, а он оденется да и спрашивает, и так это спрашивает, словно и не дран: «а что, братцы, скоро обедать-то?» Капитан узнал, значит, об эфтом, и бросили его драть.
– Заговор какой знал… – замечает молодежь.
– Небось, с чертом связался!.. Эх, дуралье!.. Просто шкура пообилась! – замечают старые.
И в таком роде шли беседы далеко на океане…
И хотя ветер не стихал, и хоть корвет сильно качало, однако все это не мешало и в кают-компании одному из товарищей наших играть на фортепиано, а другим преспокойно слушать, вовсе не думая ни о ветре, ни о качке. Конечно, кто был на вахте, тому было скверно… а кто внизу – что тому, кроме разве скуки?..
Дня через три стих ветер. Развели пары, и корвет взял курс на Мадеру.
1864