От часа тьмы до рассвета

Хольбайн Вольфганг

Я приблизил клинок кинжала Наполы к самому его горлу.

— Лучше уж, дорогой толстячок, я выпотрошу тебя! — злобно прошептал я сквозь зубы. — Как думаешь, ведь это не трудно и не долго, выпустить твои кишки при помощи этого кинжала? Я думаю, это даже быстрее и проще, чем делать липосакцию в клинике, и все-таки я тебе обещаю, что это будет достаточно долго, чтобы мы еще успели приятно пообщаться, прежде чем ты отбросишь коньки.

— Ты… ты же слышал, что сказала Элен. Ты должен отвести меня наверх!

Карл попытался отшатнуться от меня, но это у него не получилось, и он лишь отклонился от меня назад настолько, что его перепачканные кровью волосы коснулись столешницы и оставили на белоснежном фоне множество тонких, как волос, кровавых полосок. Можно было практически услышать тот «прострел», который он заработал, проделав такой практически акробатический трюк, имея в виду его возраст и телосложение.

Я увидел, что к выражению страха в его глазах присоединилось еще и выражение довольно ощутимой боли, но мое сострадание было примерно на уровне снайперов или легавых собак.

— Она сказала: присмотришь за Карлом? — поправил я его с сардонической улыбкой. — Это можно понимать очень широко. Думаешь, кто-то здесь особенно дорожит тобой? Мне противно смотреть на тебя. Не думаю, что Элен снова захочет тебя видеть. Ты уже забыл, как ты вилял там, в погребе?

— Я… вы… я очень сожалею, — смущенно лепетал хозяин гостиницы, выпрямляясь как в замедленной киносъемке и ни на секунду не выпуская из поля зрения окровавленный кинжал в моей руке. Затем, дрожа, он опустился передо мной на колени. — Я не причиню вреда никому из вас… Я… я просто не способен на это. Пожалуйста…

Я увидел, как из его глаз покатились слезы. Хозяин гостиницы всхлипнул. Из носа текло прямо на верхнюю губу, но его жалкий вид не доставил мне удовлетворения и не разжалобил меня, а напротив, лишь еще больше подзадорил. Я ощутил какое-то извращенное желание отрезать ему кинжалом, зажатым в моей руке, его мясистый нос, чтобы он прекратил испытывать мое терпение таким неэстетичным образом, хлюпая своим сопливым носом.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — завопил Карл. — Пожалуйста!

— Отвернись, — холодно скомандовал я.

Карл было попытался возразить, но, внимательно и задумчиво посмотрев на стальной клинок в моей руке, рассудил иначе, медленно повернулся спиной и послушно скрестил руки за спиной. Это напомнило мне поведение животного, которое осознало безвыходность своего положения, подставило горло своему противнику, уповая лишь на милость победителя.

— Пожалуйста… Ты ведь не станешь… Только не как с Эдом, не делай так же… — лепетал он. Я уже начал склоняться к тому, чтобы поверить ему хотя бы в отношении смерти Эда. — Только не режь мне горло сзади, я…

— Вытяни руки вниз, — выдохнул я. Моя ненависть, появившаяся столь же внезапно, сколь и безосновательно, вдруг рассеялась в одно мгновение. И сразу мне стало стыдно, но моя гордость не позволила мне показать это Карлу или тем более извиниться, и я грубо схватил его за запястья, несколько туже, чем необходимо, намотал на них скотч, грубо взялся за его плечи и повернул к себе лицом.

— Вперед, — сказал я и грубо подтолкнул его к выходу из кухни. — Мы идем к дамам наверх.

— Это все золото, Франк, — хлюпая носом, бубнил Карл, неверными шагами на дрожащих ногах выходя из кухни и направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж. Почти в темпе своих шагов он через плечо кидал на меня испуганные взгляды, как будто лишь для того, чтобы понаблюдать, как я вынимаю клинок, чтобы всадить ему сзади между лопаток. И хотя я прекрасно осознавал, что я только что на кухне вел себя как настоящий психопат, к чему я приложил немалые старания (и в некотором роде я чувствовал себя таковым), мне все же было неприятно, что он может подозревать меня в том, что я способен на такой очевидно трусливый, подлый поступок.

— Оно сводит людей с ума, — оправдывался хозяин гостиницы. — Я и сам не понимаю, как я мог так сорваться. Уже много лет я мечтаю об этих сокровищах. С тех пор как мне удалось устроиться присматривать за зданием, я ищу в подвалах клад. Это… это что-то вроде одержимости. Знаешь, это был не совсем я, кто так нехорошо поступил с вами в подвале. Я просто был не в себе. Но это больше не повторится. Сейчас я себя полностью контролирую…

— Прикуси язык, — я снова с отвращением взглянул на описанные брюки хозяина гостиницы. Ну да, он себя контролирует, цинично пронеслось в голове. И это не помешало ему обмочиться от страха, а из его носа все еще текло прямо на верхнюю губу, и я опасался, что вскоре его сопли попадут на подбородок, а оттуда на ступени лестницы, если он либо не возьмет себя в руки, либо не прекратит этот отвратительный спектакль и не вытрет, наконец, свой двойной подбородок рукавом или плечом. Любой двухлетний малыш лучше себя контролирует, чем этот хозяин пивнушки! Если бы мне не было так противно к нему прикасаться, я бы как следует толкнул его в спину, чтобы побыстрее подняться по лестнице, так сильно было мое отвращение, которое именно в это мгновение вспыхнуло во мне с новой силой, а также моя ненависть, которую, как я предполагал, я уже преодолел. Нам нужно было как можно скорее оказаться наверху, чтобы я мот поскорее свалить ответственность

за этого отвратительного типа на Элен, раз уж она так настаивала на своем лидерстве. Я должен сделать быстро, насколько это возможно, так как я снова с полным отчаянием обнаружил, с каким наслаждением я играл роль жуткого живодера. Хозяин гостиницы был настоящим подонком, не в этом дело. Но, черт возьми, что же это было со мной, если я не только смог разыгрывать роль бессердечного палача, но и чувствовал себя гораздо лучше, чем мне бы хотелось? Давно ли во мне дремали такие наклонности, или это нечто такое, что находится в глубине каждого из нас и только и ждет экстремальной ситуации, чтобы наконец выйти наружу? Неужели все так просто, может ли быть, что достаточно нам оказаться в экстремальной ситуации и мы можем сбросить нашу человечность, нашу склонность и способность сочувствовать и сопереживать, как ненужную больше одежду? Когда я перешагнул грань разумного, рационального и объяснимого и вступил на почву извращений и что может случиться завтра? Смогу ли я просто расстаться с этим, отложить в сторону, преодолеть ту, до сих пор чуждую мне часть моей собственной личности, чтобы просто забыть все это как кошмарный сон? Смогу ли я завтра утром снова стать тем дружелюбным, слегка робким молодым парнем, каким я был до сих пор? Милый исчезающий тип, который не может наладить собственную жизнь, который не может и мухи обидеть и, может быть, вследствие всего этого ничего особенно ценного не добился в своей жизни? Или я всю свою жизнь лишь обманывал себя, стараясь подавить мое собственное я, мой собственный характер, притворяясь кем-то другим, таким, каким мне хотелось бы быть и каким в действительности я никогда не был? И неужели этой одной-единственной ночи хватит, чтобы сбросить эту маску, которую я носил долгие годы, чтобы наконец всем и мне самому стало ясно, что за бестия скрывалась под этой маской?

Нет, я не тронулся, начал я уговаривать сам себя. В особых обстоятельствах нельзя оценивать себя обычными мерками. И уж если эти обстоятельства не считать особенными, тогда я уж и не знаю, что можно считать таковыми. Мне пришлось пережить смерть двоих людей, троих, если считать поверенного в гостинице, и даже четверых, если исходить из того, что фон Тун мог не пережить своего падения в шахту. Это абсолютно нормально, что мои нервы напряжены и я не могу контролировать свое поведение. После всего перенесенного, мне понадобятся две-три недели на каком-нибудь калифорнийском пляже, чтобы прийти в себя, и при этом нужно будет лежать без движений двадцать четыре часа в сутки и прятаться в песке от всего, что может носить юбку. Это было бы наилучшей терапией. Возможно, тогда я снова стал бы прежним и, возможно, отказался бы от безумной идеи пригласить Юдифь к себе в Штаты, так как заметил бы снова, что она совершенно не мой тип и никогда не могла бы стать моим типом, потому что она слишком толста для меня, так же как и Карл, это колеблющееся нечто. И я бы сразу обнаружил, что я вовсе не влюблен в нее, просто в этих экстремальных условиях я нуждался в физической близости человеческого существа. Именно так и должно было бы быть, только так и никак иначе.

Мы поднялись по лестнице и вошли в коридор, в который выходили наши комнаты. Здесь наверху горела одна-единственная электрическая лампочка, которая решительно не выполняла поставленной перед ней задачи освещать коридор, и тот желтоватый свет, который она излучала, скорее лишь подчеркивал темноту, нежели высвечивал цвета, формы и тени. Едва мы вошли в коридор, в двери своей комнаты появилась Элен, как будто она только и делала, что поджидала нас и прислушивалась к нашим приближающимся шагам, и я инстинктивно отдернул руку, которой только что пытался грубо ударить Карла между лопаток, чтобы он двигался быстрее. В правой руке она держала большой кухонный нож, который давеча Юдифь разыгрывала между нами посредством спичек.

— Что вы там так долго копались? — рассерженно набросилась на нас докторша. — Черт возьми, я уже начала беспокоиться!

— Франк некоторое время не мог решить, пытать ему меня или просто прикончить, — ответил Карл, не успел я открыть рот, чтобы ей ответить. Внезапно его колени перестали дрожать, а его голос больше не казался неуверенным или испуганным. Похоже, он явно рассчитывал на содействие и поддержку Элен. Я раскаялся, что не использовал оставшийся скотч для того, чтобы соорудить ему внушительный кляп. Он пытается посеять раздор между нами, в этом я не сомневался, и, похоже, ему, как назло, это удалось: некоторое время Элен в замешательстве смотрела то на хозяина гостиницы со связанными за спиной руками, то на фашистский кинжал в моей руке, затем на ее лице появилось выражение сочувствия и, как мне показалось, гнев, затем повелительным движением руки она пригласила нас в комнату, которую она раньше делила со Стефаном и где теперь они с Юдифью дожидались нас.