От часа тьмы до рассвета
Шрифт:
В моих ушах его слова звучали как чистый сарказм. Профессор Клаус Зэнгер — высокоморальный человек? Святая мать Тереза — убогая проститутка, которая хладнокровно убила десятки людей? Это смешно!
— Какая же мораль может допустить проведение опытов над людьми по поручению Гитлера, и даже через шестьдесят лет после окончания войны все еще продолжать их? — горячо проговорил я с той энергией, которая неизвестно откуда бралась.
— Ты мыслишь слишком эмоционально, — Зэнгер сделал примирительный жест левой рукой. — Конечно, это привилегия молодости, но в дальнейшей жизни это ничего не дает. Ведь ты не можешь не знать, что уже сейчас есть фирмы, которые могущественнее многих государств? И это будет продолжаться.
Я не понимал, что старик хотел этим сказать, но мне и не хотелось об этом спрашивать. Он немного передохнул и снова разразился потоком слов. Слова выливались из его рта, как вода из источника. Или как гной из зараженной раны. Мое уважение к Зэнгеру, если я когда-либо и испытывал таковое, сильно ослабло, как только я подобрал к этому подходящую метафору.
— Возьмем, к примеру, последнюю войну в Ираке, — сказал профессор. — ЦРУ могло бы использовать кого-либо вроде тебя для того, заставить Саддама Хусейна во время публичной речи пустить себе пулю в висок, устроив представление перед работающими камерами. После этого, возможно, страна и погрузилась бы в хаос гражданской войны. А США поддержало бы угодную им группировку и таким образом снова смогли бы контролировать обстановку. А наша стратегия была бы другой. Мы бы внедрили одаренного агента в ближайшее окружение Саддама Хусейна, чтобы оказывать на него долгосрочное влияние. И мы превратили бы его в совершенно другого человека. И таким образом мы избежали бы гражданской войны и построили бы справедливое государство.
То, что я услышал, сбило меня с толку. То, что рассказывал профессор Зэнгер, шло вразрез с тем, что я узнал за последние часы о его личности, так что я даже не мог взять в толк, почему его слова звучат настолько разумно. Тот, кто мучает детей, просто не может быть хорошим человеком. Что-то не так в его аргументации…
— А что бы произошло, если бы в Ираке состоялись свободные выборы? — наконец спросил я. — Ведь именно это должно было быть целью, которую вы преследовали бы, делая Саддама хорошим человеком? Следующим президентом вы тоже стали бы манипулировать? И во что бы превратились бы тогда свободные выборы? Тогда страной управляло бы ваше творение, а не человек, которого народные массы выбрали своим президентом.
Глаза Зэнгера в какой-то момент блеснули враждебно. Я попал в слабое место, торжествующе подумал я. Это был пункт, на который надо было только тихонько нажать, чтобы исчез весь налет человечности. И все-таки, отвечая, он постарался придать своему тону отеческое, спокойное звучание.
— Знаешь, мальчик мой, — вздохнул он, — уже в античные времена Аристотель заметил, что демократия — одна из самых плохих форм правления, потому что она постоянно приводит к диктатуре посредственности. Обретший форму ленивый компромисс. Здесь невозможны ясные решения. Но эту систему можно принять как формальную, если можно влиять на умы политиков. Подумай, ведь можно ослабить эгоизм и влияние лоббистов. И править всем будет только разум. И это позволит осуществить мечту планетарного мира.
— И мечту эту начал осуществлять гитлеровский режим по поручению диктатора, — саркастически заметил я.
Профессор засмеялся.
— Ты никак не поймешь возможностей, — качая головой, ответил он. — Он был бы нашим первым опытным объектом. Он создал сильное государство. Мы вернули бы этому государству гуманное содержание и постепенно устранили бы все проявления
— И именно над этим работали штурмбанфюреры вроде Краузе, — возмущенно отреагировал я. Я все меньше верил в то, что Зэнгер сам убежден в том, что говорит. Насколько плохим может быть человек? Насколько долго он может закрывать глаза самому себе? И заслуживает ли такое бесчувственное существо, как он, вообще звания человека? — Человек, который похищал детей и совершил множество преступлений! — добавил я.
— Мир не может быть только белым или черным, мой мальчик, — ответил Зэнгер с отеческой улыбкой или даже с улыбкой дедушки, которая так плохо ему удалась, что можно было с уверенностью сказать, что этот человек наверняка не имеет ни собственных детей, ни тем более внуков. — Чрезвычайные времена требуют чрезвычайных мероприятий. Цель оправдывает средства.
— Такой формулировкой можно оправдать любое преступление — это случилось из благородных побуждений, — сказал я и зло засмеялся. — Что это будет за мир, который вырастет на таком основании?
Жалкая улыбка исчезла с лица Зэнгера. Вместо этого он сердито покачал головой.
— Ты просто не хочешь этого понять, не так ли? — спросил он. — Ты все тот же упрямый осел, каким ты был в двенадцать лет! Каждый партизан знает, что самый эффективный способ разрушить государство — это преобразовать его изнутри. Именно это мы и сделали. Нужно попасть в волчье логово, чтобы добраться до их глоток.
Казалось, в словах профессора содержался какой-то медленно действующий яд. Нельзя было отрицать, что им была присуща какая-то внутренняя логика, хотя и извращенная и сложная. Но может ли человек, который уже однажды запачкался кровью невинных, снова стать порядочным? Разве такой компромисс не завершится тем, что медленно вернешься к тому, что было побеждено в самом начале пути?
Мир без войн и несправедливости… Это ли не цель, за которую можно и погибнуть… Но имеют ли право люди вроде этого профессора Зэнгера в будущем решать, что справедливо, а что несправедливо? Я снова в который раз вспомнил о кабинете ужасов в подземелье, эти мысли будут преследовать меня до самой моей смерти, которая, кстати, не за горами. Выставка законсервированных преступлений. Собрание мрачных опытов, которые проводились на человеческих существах. Тот, кто проделал все это, не может иметь право решать судьбу этого мира. Если хоть часть того, что рассказывали фон Тун и Зэнгер, правда, то я, Франк Горресберг, уже однажды смог остановить этого профессора.
Но, к несчастью, я не мог припомнить как.
— А что тогда случилось с Мириам? — спросил я.
Профессор скрестил свои руки перед грудью. На его руках была старческая морщинистая розовая кожа с ужасными коричневыми пигментными пятнами и толстыми опухшими сосудами, которые сильно выделялись на ней, как будто фактически лежали сверху на коже запястья и были всего лишь покрыты глазурью, чтобы немного их замаскировать. Казалось, что возраст расплавил все мясо с его пальцев. На лице старика явно читалось сомнение. Я втайне рассчитывал на то, что старик вообще не станет отвечать на мой вопрос, но через некоторое короткое время Зэнгер обстоятельно откашлялся.
— История с Мириам… В тот раз ты почти уничтожил всю мою работу, хотя я прекрасно знаю, что это никогда не входило в твои планы, — начал профессор с вымученной улыбкой на губах. — Мириам была очень красивой девочкой. Ей еще не было четырнадцати, но выглядела она немного старше своего возраста. Ее отец был важным послом в Бонне.
Он беспомощно пожал плечами, при этом мне было не понятно, что означает этот жест. Имел он в виду, что он никак не мог обойти тот факт, что ему пришлось принять в школу девочку южного типа, или это относилось к тому, что он собирался рассказать дальше? А может быть, это относилось к обоим обстоятельствам.