От часа тьмы до рассвета
Шрифт:
— Несчастье случилось в первый день летних каникул, — сказал Зэнгер после неловкой паузы, во время которой он, видимо, подыскивал нужные слова. — Воскресенье. Я помню об этом, как будто это было вчера. Утром всех учеников, которых не забрали родители, отвезли на вокзал. Большинство учителей тоже уехали из школы — кроме тех немногих, кто были посвящены в тайны проекта, разумеется. На вечер была намечена серия опытов в крепостной башне. Мы хотели провести эксперимент со звуковыми волнами. И к этому моменту никто не знал, что ты, Франк, договорился с Мириам. На ближайшей остановке она просто сошла с поезда и вернулась назад. От станции «Бад Мюнстерейфель» она села на рейсовый автобус до Грайсфельдена. Там на деревенской площади ее встретил ты. Время эксперимента ты просто пропустил мимо ушей. Вы планировали, что она проберется в общежитие девочек и пару дней побудет там. Своим родителям она написала письмо, что она на несколько
Старик запнулся. Казалось, его действительно трогала эта история, которую он рассказывал, а не то уже упомянутое им обстоятельство, что из-за этой истории чуть не пропал труд его жизни.
— Я тогда оставил вас без присмотра, — наконец продолжил он, переведя дух. — Это моя ошибка. Мария и остальные заставили Мириам подняться на зубья. Я видел это из своего кабинета. Там они заставили ее танцевать этот гротескный танец. Я слышал музыку, знаешь, пластинка с песнями Лали Андерсен. Как раз звучала Лили Марлен, и довольно громко… Песня раздавалась по всему двору, а Мириам на зубьях танцевала. А потом она вдруг прыгнула. Не как самоубийца, а как гимнастка во время трюка. А Стефан и Эд держали тебя. И ты не мог сделать ничего, а только смотрел на это. Ни физически, ни душевно ты не мог противостоять всем сразу.
Зэнгер глубоко вздохнул. Мне показалось, что он даже испытал небольшое облегчение, когда рассказал всю эту историю в подробностях. В мои намерения не входило доставлять ему удовольствие, но все же я позволил ему говорить дальше. Мне хотелось знать все. И профессора не пришлось дополнительно уговаривать. Его красноречие было удивительно. После того как я довольно продолжительное время беседовал с фон Туном, мне было уже трудно представить, что его поток речи можно еще превзойти, но Зэнгер давно опередил старого адвоката и по времени, и по количеству слов. Должно быть, беседы с беззащитными детьми и привязанными к постелям пациентами были для него чем-то вроде самотерапии, которую практикуют многие пожилые люди, чтобы, например, еще раз пережить и переработать ужасы пройденной войны, свою гордость за дело, за которое они боролись. А может быть, фон Тун и Зэнгер пытались таким образом очистить свою совесть…
— Смерть Мириам скрыть не удалось, — вздохнул профессор. — Дело дошло до масштабного полицейского расследования обстоятельств ее гибели. Часть помещений и оборудования была обнаружена, но большинство удалось припрятать и скрыть. Но результатом стало то, что школа привлекла усиленное внимание властей. Также вышло наружу, что за те тридцать лет, которые я занимался руководством школой после войны, много раз доходило до беременности школьниц. И, в конце концов, не оставалось другого выхода, как закрыть школу, а мне выйти якобы на пенсию. Прошло десять лет, пока я, пользуясь поддержкой своих спонсоров, смог открыть здесь, в Грайсфельдене, фирму по программному обеспечению. Во время ее строительства мы тайно создали подземный ход к подземным сооружениям крепости. За те двадцать лет, которые прошли с тех пор, как мне пришлось закрыть школу, у меня было много времени, чтобы подумать, каким путем нужно идти дальше.
— И тут вам пришло в голову озарение, что одним из таких новых путей будет убийство всех нас шестерых, — злобно закончил я.
К моему ужасу, профессор согласно кивнул.
— Я вижу, что не имеет никакого смысла притворяться перед тобой, — вздохнул он. — Да, я хотел убить вас. Вы уже были неуправляемыми. Оставлять вас на свободе было слишком рискованно для общественности. Поэтому вы должны были умереть. Как я уже говорил, на кухне был спрятан газовый патрон, нервнопаралитический газ без вкуса и запаха. Вы бы ничего не заметили. И тут проявились отклонения в твоем развитии… Я должен
Горький привкус у меня во рту стал еще сильнее, когда я вдруг осознал, что Зэнгер практически противоречит сам себе, если, конечно, допустить, что у меня на совести были смерти Эда, Стефана и Марии. Но я решил не вдаваться в такие несущественные детали, а послушать, что старик расскажет дальше.
— В известной степени у меня с тобой вышло так же, как у Аристотеля с Александром Македонским, — заявил Зэнгер. — Александр должен был стать совершенным правителем. По государственно-философской теории Аристотеля монархия при справедливом и мудром монархе является наилучшей из всех мыслимых форм государственного правления. Но Александр превратился в пьющего тирана, который убивал даже собственных друзей. Ты должен был бы стать человеком нового типа, наделенным телепатическими способностями, должен был установить мир на нашей планете. А вместо этого ты превратился в непредсказуемого убийцу, в опасность для общества. И поэтому я приговорил тебя к смерти. Но прежде чем ты умрешь, ты должен увидеть, какие преступления ты совершил.
Старик посмотрел на свои массивные наручные часы.
— Должно быть, уже смонтировали фильм из отрывков камер наблюдения, расположенных в крепости.
Я отказывался воспринимать то, что слышали мои уши. Старик что, совершенно свихнулся?
— Но вы мне не судья! — возмущенно выпалил я. — И как вы только можете…
— Позаботьтесь о том, что бы он в любом случае просмотрел пленку, — не отвечая мне, обратился Зэнгер к санитарам и встал. — И подготовьте инъекции мышечного релаксанта.
И прежде чем я попытался представить себе, что это еще, Господи помилуй, за релаксант, оба санитара подошли к каталке, и раздался металлический лязг. Я не видел, что происходит у меня за головой. Без всякого предупреждения они натянули у меня на лбу кожаный ремень и закрепили голову в прямом положении. Что-то треснуло, и как будто этого было мало, что может вынести остаток человеческого достоинства, один из санитаров широко раздвинул мои веки своими мясистыми пальцами и наложил прямо на глазные яблоки что-то неприятно холодное.
Теперь я не мог даже закрыть глаза!
— Что… — растерянно спросил я.
— Нет никаких поводов беспокоиться. Тебе просто зафиксировали голову и вставили расширитель век, — холодно пояснил профессор. — Я хотел, чтобы ты спокойно посмотрел видеозапись и не имел возможности отвернуться или закрыть глаза. Мы довольно давно знаем друг друга, поэтому, я думаю, ты понимаешь, что у меня нет другой возможности, кроме того, как содержать тебя с особыми предосторожностями. Убийство доктора Шмидта и Карлы окончательно укрепило меня в моем решении. Ты видел видео и должен это понимать, Франк. Сначала я думал, что последние дни твоей жизни нужно сделать для тебя настолько приятными, насколько это возможно, но твои неконтролируемые приступы сделали это невозможным. Ты представляешь опасность для каждого, кто находится поблизости от тебя. И поэтому твоя жизнь закончится здесь. Ты должен знать, что такое решение я принимаю без ненависти к тебе. Напротив: это разрывает мне сердце, но я отвечаю за всех остальных, кто здесь находится, и никто больше не должен умереть.
Меня захлестнула мощная волна паники. Я хотел что-то ответить, но горло схватило спазмом.
— Что будет со мной… — наконец выдавил я из себя, при этом одна часть меня, сидящая глубоко внутри, цинично поздравила меня за такой малодушный вопрос. Разве Зэнгер не объяснил мне весьма подробно, что я обречен?
— Сейчас ты увидишь записи всех тех убийств, которые ты совершил нынче ночью, — ответил Зэнгер. — Это поможет тебе понять меня.
Безумие, пронеслось у меня в голове. Это не может быть ничем иным, чем проклятым старческим слабоумием! Я никого не убивал! И если кто-то с абсолютно чистой совестью мог сказать, что он не убийца, от которого все мы убегали этой ночью, — то это был я, именно я, независимо оттого, сколько еще сфабрикованных видеозаписей покажет мне этот безумный старик! В конце концов, я же не трогал этого доктора Шмидта и его медсестру. И даже если сама запись подлинная, то они подменили мой голос и те слова, которые я произносил. Эти два безумца зашли в мою палату, покончили жизнь самоубийством, а я, вероятно, вообще еще не проснулся, когда привстал и смотрел на них, в противном случае, я бы все помнил. Как бы там ни было, моя совесть чиста, а воспоминания мои непрерывны. С моего прибытия в Грайсфельден и до того момента, как жирный хозяин гостиницы всадил в меня пулю (замечу при этом, что я был героем, спасая Юдифь от смерти), у меня не было амнезии. Что, к черту, нужно от меня этому дряхлому ученому?