От Давоса до Куршавеля. Где решаются судьбы мира?

Пушков Алексей Константинович

Отсюда — общение, полное симпатий и оптимизма. Медведев особенно выделил тот факт, что Венесуэла признала независимость Абхазии и Южной Осетии. «Это символ дружбы между нашими странами. Именно так ведут себя настоящие друзья: когда они обещают, то делают, а не болтают об этом», — сказал президент.

Такое общение с президентом Венесуэлы не вызывает восторга в Вашингтоне. И даже если администрация Обамы об этом молчит, в США нас часто упрекают в том, что Россия развивает связи с врагами Америки. «России стоит задаться вопросом, помогают ли ей связи с жестокими и авторитарными режимами проводить модернизацию, укреплять законность и привлекать западный капитал», — возмущается Ариэль Коэн из правоконсервтивного

фонда «Хэритедж фаундейшн». Дело, однако, в том, что отношения с Венесуэлой дают прямую выгоду крупным российским концернам и приносят немалые средства в бюджет, а этим Москва в последние годы не пренебрегает. Что же касается США, то пока кроме обещаний, да и то не слишком обнадеживающих, мы оттуда мало что получаем. Согласимся: 1 миллиард долларов инвестиций в Сколково, разбросанный на 10 лет, не очень впечатляет. А что касается какого-то еще участия в нашей модернизации, то Америка пока не спешит. Даже давно заключенные соглашения, типа т. н. урановой сделки, до сих пор не ратифицированы конгрессом США. Хотя нам обещали, что эта сделка компенсирует Москве отказ от 800 миллионов долларов, которые мы должны были получить от Ирана за С-300, соглашение до сих пор не утверждено конгрессом.

В такой ситуации, сколь бы ни были теплыми отношения Медведева и Обамы, нет ни одного аргумента, почему Москва должна сокращать свое сотрудничество с Венесуэлой. 

МОДЕРНИЗАЦИЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

Может ли внешняя политика сыграть решающую роль в модернизации России? И нужно ли менять наш внешнеполитический курс ради обеспечения наилучших условий для модернизации? А если менять, то насколько? Все эти вопросы в последнее время оказались в центре политических дискуссий. Что же говорит нам уже накопленный опыт?

На протяжении последних 20 лет мы испробовали разные схемы и разные концепции общения с Западом. У нас был опыт козыревско-ельцинской дипломатии, затем примаковско-ельцинской дипломатии, затем путинской дипломатии. Сейчас у нас появляется опыт медведевско-путинской дипломатии. Но одно остается неизменным: мы частично сближаемся с нашими западными партнерами, а частично им противостоим. Мы частично пытаемся играть роль противовеса тем же Соединенным Штатам, а частично идем по пути интеграции в те структуры, где США и другие западные державы на протяжении долгого времени играют ведущую роль. И это, судя по всему, единственно возможная для нас политика, поскольку она обусловлена не нашими симпатиями и антипатиями, а объективным положением России в современном мире.

Надо ли нам существенно менять внешнюю политику ради модернизации, и способна ли внешняя политика существенно помочь модернизации — вот ключевые вопросы. Высказывались различные точки зрения. Одна из них была высказана на самом высоком уровне: смысл ее в том, что эффективность внешней политики должна измеряться ее влиянием на экономику и повышение качества жизни населения. После этого появились призывы полностью подчинить внешнюю политику этим задачам.

Однако оправдан ли такой «экономический радикализм» в подходе к внешней политике? Ведь такую политику проводить совершенно невозможно. Говорить о полном подчинении внешней политики чисто экономическим задачам — это подход чисто идеологический, а не профессиональный. Он нас будет подталкивать лишь к неправомерным уступкам «во имя» привлечения инвестиций и высоких технологий. Китай — признанный лидер по привлечению инвестиций — не идет по такому пути. Потому что внешнюю политику невозможно по определению свести к экономическим задачам. Она должна заниматься и сферой безопасности, и продвижением политических интересов за рубежом, и поддержкой российской культуры и русскоязычных за пределами Родины, и много чем еще, что не укладывается в узкие рамки чисто экономического подхода.

Более того: такая установка, если ее абсолютизировать, способна серьезно исказить понимание национальных интересов страны и систему ее внешнеполитических приоритетов.

Об этом говорит наша недавняя история. В первой половине 90-х гг. мы пошли по этому пути и приобрели опыт экономизма во внешней политике. Именно тогда была принята концепция, согласно которой эффективность внешней политики определяется, прежде всего, влиянием на экономическое развитие. В итоге мы имели очень слабую внешнюю политику и очень неубедительное экономическое развитие. Поэтому жестко увязывать эти две вещи представляется принципиально неверным.

Но если ради модернизации все же менять внешнюю политику, то как менять? В сторону чего — в сторону большей уступчивости, в сторону отказа от ряда целей, которые мы считаем стратегическими, в сторону пересмотра системы наших национальных интересов? Здесь налицо объективное противоречие. На идеологическом уровне, когда говорится, что внешняя политика должна отвечать задачам модернизации, то это звучит логично. Однако, если опуститься с высот идеологии на уровень конкретной, практической политики, то это противоречие становится очевидным.

Должны ли мы были «ради модернизации» отказываться от противодействия атаке Грузии на Цхинвал, от ввода наших войск на территорию Грузии и от признания Абхазии и Южной Осетии? Ответ самоочевиден. Ибо химерические плюсы, которые мы получили бы от сдержанности в ситуации августа 2008 года, помешали бы выполнению ряда реальных задач, которые мы решали, когда пошли на проведение этой операции, не говоря уже о ее чисто гуманитарном аспекте.

Другой конкретный пример. Должны ли мы опять же ради модернизации пойти на поддержку Соединенных Штатов по Ирану? И если да, то насколько далеко? И если завтра встанет вопрос уже не об ограниченных, а о «парализующих» санкциях или даже о военных действиях против Ирана? Ведь он вовсе не снят с повестки дня. Как нам себя вести в этом случае?

Должны ли мы во имя задач модернизации и налаживания отношений с Западом отказаться, например, от нашего негативного подхода к продвижению НАТО на восток? Одобрить присоединение к альянсу Украины? Изменить, дабы не раздражать американцев, наше отношение к режиму Саакашвили, повинному в гибели российских граждан? Или подписать с ЕС невыгодную нам Энергетическую хартию? Или отказаться от признания Абхазии и Южной Осетии на том основании, что это признание не нравится нашим западным партнерам?

Словом, как только этот общий идеологический посыл начинают рассматривать на конкретном уровне, то выясняется, что подчинить внешнюю политику исключительно задачам модернизации совершенно невозможно. На уровне конкретной политики возникают практические задачи, которые нельзя решать в этом диапазоне.

Не менее важный вопрос — ради чего мы должны отказываться от ряда внешнеполитических позиций? Прежде всего: откуда возникло убеждение, что принципиально новые отношения с США и Западом, возможные лишь при очень серьезных и глубоких уступках с нашей стороны, приведут к тому, что Запад начнет модернизовать нашу экономику? Скажем, Латвия, Болгария или Венгрия вошли в ЕС и НАТО, но это не помогло им ни справиться с глобальным кризисом, ни выйти на новый уровень экономического развития.

Между тем нас иногда убеждают, что мы должны чуть ли не стать неформальным членом европейско-атлантического сообщества. Но насколько это отвечает нашим стратегическим интересам?

Первый аргумент против такой установки: наступает азиатский век. В 2009 году более 50 % мирового ВВП приходилось на 21 страну АСЕАН. А мы в этих условиях продолжаем решать проблему, которую решали еще Петр Великий и Екатерина Вторая — мы все еще решаем проблему наших отношений с Западом. Но не слишком ли мы сосредоточились на этом? Не пора ли шире взглянуть на современный мир? Мир меняется, но именно Запад остается главным предметом наших размышлений. Насколько верен такой подход в условиях, когда удельный вес Запада в мировой политике снижается, а не растет? Интересно, что «евроскептицизм» президента Барака Обамы именно этим и вызван. Обама убежден: будущее решается в Азии.