От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
В частности, и по этой причине его не переносили рапповцы, называя поэта публицистом-сатириком. Уж слишком он был скор на поэтическую расправу, в искренность которой не верила и значительная часть его слушателей. Нередко из зала он получал записки такого, к примеру, содержания: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»
Трудно было, конечно, ожидать потока поэтических шедевров при исполнении социального заказа. Чудес не бывает. В «Охранной грамоте» Б. Пастернак заметил со свойственной ему деликатностью, что после прослушивания «150000000» он впервые ничего не мог сказать автору.
Маяковский был уверен, что свою музу он поставил на службу коммунистической идее, но на самом деле он служил власти. Причем служил назойливо, прямолинейно, зачастую своим рвением
Как только Маяковский сдал свое поэтическое перо «на работу» в рекламных отделах Моссельпрома, Резинотреста и Мосполиграфа, Есенин не выдержал и сочинил эпиграмму:
Мне мил стихов российский жар.Есть Маяковский, есть и кроме,Но он их главный штабс-маляр,Поет о пробках в Моссельпроме * .Не только – о пробках. Но и о сосках и о многом другом. Маяковский фонтанирует рифмованным ширпотребом:
Лучших сосок не было и нет –готов сосать до старости лет.Уже скоро Маяковскому дали понять вполне открыто: хватит орать, хватит призывать, хватит клеймить. Времена меняются круто, а он всё дудит в свою дуду. Партия в поэтах-агитаторах более не нуждалась. Зачем бумагу марать, если агитационную работу куда эффективнее проведут «органы». А он не слушал, не понимал, что время подобного творчества безвозвратно уходит в прошлое. На политическом Олимпе уютно расположился со своей свитой тов. Сталин, а он человек восточный, горец: шума не любит, обожает лесть, но тонкую, вкрадчивую, чтобы как теплый летний ветерок лишь слегка касалась нервов, «делая им приятно».
* Маяковский не простил Есенину «штабс-маляра» и по крышке гроба погибшего поэта ударили его злобные строки: «Умер звонкий забулдыга-подмастерье».
Так и остался Маяковский наедине со своими рифмами. Внешне такой же суровый и недоступный, а на самом деле – слабый и беспомощный, готовый на любые компромиссы. Только их никто не предлагал.
Когда Маяковского не стало, многие недоумевали: чего ему не хватало, кто довел его до «точки пули в конце»? Мать поэта и его сестры дружно утверждали: женщина и даже имя называли – Вероника Полонская. Так ли это?
Бесспорно, женщины играли в жизни Маяковского, как и в жизни почти любого русского поэта, заметную роль. Натура у него была азартная, увлекающаяся, взрывная и, само собой, влюбчивая. Влюблялся он часто. Женщин у него было много, самых разных. Но ни одна из них не принадлежала ему и только ему. Для всех них он был лишь предметом быстро удовлетворяемого вожделения, но никогда не становился объектом их более или менее длительного счастья. Они входили в его жизнь, не опутывая ее никакими обязательствами.
Мы в этой книге коснемся лишь трех, но зато главных его «любовей»: Лили Брик, Татьяны Яковлевой и Вероники Полонской. Причем не будем пользоваться «свято сбереженными сплетнями», как пренебрежительно написала о мюнхенском издании книги Ю. Карабчиевского бывшая эстрадная певица Г. Катанян. Мы будем по возможности опираться только на факты, хорошо известные литературоведам.
И все же начнем с самой первой, оставившей свой след в жизни поэта, – с Софьи Шамардиной, «Сонки», как он ее называл. Маяковский был ее любовником еще в годы своей футуристической юности. Это ей он посвятил одно из своих
И все же первой (в смысле – главной!) женщиной в жизни Маяковского была Лиля Брик. Сначала он познакомился с ее младшей сестрой Эльзой Каган, а летом 1915 г. она его представила своей сестре и ее мужу: Лиле и Осе Брикам. Маяковский тут же позабыл об Эльзе и без памяти влюбился в Лилю, сразу и на всю жизнь. Любовь эта стала его хронической болезнью. Лиле он посвятил поэму «Облако в штанах» («Тебе, Лиля» – это на первом издании 1915 г.). Сама она лишь «вспыхнула» под натиском Маяковского, приняв свою женскую слабость за любовь, но быстро поняла, что обманулась. Маяковского, однако, не отпускала от себя до конца его жизни.
Самое начало романа Л. Брик и В. Маяковского наблюдал проницательный В. Шкловский. Лиля ему запомнилась такой: «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно». Да, у нее был несомненный дар – всегда быть женщиной, и женщиной желанной.
Чем же можно объяснить, что почти 15 лет двое мужчин и одна женщина жили как одна семья? Почему Лиля не отпустила от себя Маяковского, хотя и разлюбила его; почему, наконец, не ушел он, ведь понимал же, что не любим больше? Это очень сложный психологический клубок, и нам его до конца не размотать. Попробуем сказать только главное.
Революция попала Л. Брик в ее «эротическую зону»: революция признала свободную любовь, а это было ее страстным желанием. Она любила, ничем себя не связывая, одного; потом другого, третьего и так до глубокой старости. А Маяковский, хотя и был самым настоящим бабником, но в основе своей он – однолюб и на свою беду (если позволительно так говорить о любви) полюбил такую женщину. Он стал ее рабом. И она делала с ним, что хотела.
Теперь об этой странной «семье». Л. Брик сама вспоминала, что когда она позволила Маяковскому любить себя, она уже «боль-ше года не была женой О. Брика». Тот попросил ее только об одной малости: не выгонять его, а позволить ему жить тут же, при ней и Маяковском. Она согласилась. А Маяковский – как она.
Сожительство Маяковского с Л. Брик, в основе которого односторонняя любовь поэта, с самого начала выглядело как очевидная сделка. Своей нежностью она всегда лишь награждала поэта, причем каждый раз за что-то конкретное. Живя с женщиной, которую любит, Маяковский был вынужден постоянно домогаться ее.
Уже через год нервы не выдержали. Решил застрелиться. Вне дома. Ей позвонил (телефонировал): «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Но то было лишь рискованной игрой. Он ведь игрок. Почему бы и в смерть не поиграть: заложил в барабан один патрон и сыграл в «русскую рулетку». Осечка. Пронесло. Остался жив.
Ссорились часто. И то, что приводило к размолвкам, также было похоже на странную игру, понятную только им двоим. 28 декабря 1922 г. по ее инициативе Маяковский ушел из дома ровно на два месяца, до 28 февраля 1923 г. Жили врозь. Он считал дни и почти каждый день писал ей: «… опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь всё? Всё, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего… Без тебя… я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас». И в другом письме, прямо в яблочко: «У тебя не любовь ко мне, у тебя – вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я…». Наконец, унизительное для мужчины признание: «Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль». А для нас боль – читать такое.