От Кибирова до Пушкина

Коллектив авторов

Видимо, ко второй «вечере» написал гафизитское стихотворение, опубликованное в 1995 году Н. А. Богомоловым, Кузмин. Поэтические образы Кузмина — порог, то есть символ инициации, и чаша, прообраз братского общения агапы, продолжали и дополняли «Встречу гостей»:

Мы стояли, Молча ждали Пред плющом покрытой дверью. Мы ведь знали: Двери звали К тайномудрому безделью. ……………………………………… ……………………………………… В круге мудрых, Любомудрых Чаши вин не пахнут кровью. Мы — как пчелы, Вьемся в долы, Сладость роз там собираем. Горы — голы, Ульи — полы. Мы свой мед туда слагаем. [1500]

1500

Там же. С. 72.

Третья «вечеря» гафизитов произошла 22 мая. В стихотворении «Друзьям Гафиза» [1501] , сочиненном

для этого собрания Ивановым, на образно-мифологическом языке говорилось о кризисе гафизитской общины. Творческие и жизненные стратегии хозяина Башни не были поняты ближайшим и теснейшим кругом гафизитов, тем больнее было разочарование. Идейным антагонистом Вяч. Иванова стал Кузмин. Поэтический диалог между поэтами шел на общем языке поэтических и философских образов, отметим в нем в строке 6 («Вам час окрылительных хмелей») и 26 («И каждый усладой крылатой развязан») аллюзию на крылья, образ, у Кузмина восходящий к платоновому влечению к небесной красоте и к обладанию красотой земной («Федр», 246а-247а, 253d-255b):

1501

Черновой автограф «Друзьям Гафиза» («Во сне я распят был…») в РО ИРЛИ (Ф. 607. Ед. хр. 21).

Вам розы Шираза, И грезы экстаза. Вам солнечно-сладкие соты! Мне — злые занозы, Мне — лютые жала, Мне — стрелы в удел от Эрота! И каждый усладой крылатой развязан В беспечно-доверчивом круге… Я ж наг и привязан К столпу, как отмеченный узник! Эрот вас предводит, Мучители-други, И каждый союзник В союзе жестоком, И каждый наводит, Прицелившись солнечным оком, Стрелу в мои жаркие перси… (II, с. 343)

Примечательно, что к тематике и образам этого стихотворения поэт возвращается в прозаической записи дневника от 16 июня, где пишет о личной изоляции в круге гафизитов, что означало крушение его утопических надежд на построение «соборности» [1502] :

Пятая вечеря Гафиза (без Городецкого). —

Я устремляюсь к вам, о Гафизиты. Сердце и уста, очи и уши мои к вам устремились. И вот среди вас стою одинокий. Так, одиночество мое одно со мною среди вас.

(курсив [1503] в оригинале. — А. Ш.)

Столько о Гафизитах. А теперь уже не об них. Результат целой полосы жизни, протекшей под знаком «соборности», намечается отчетливо: я одинок, как никогда, быть может (II, 751).

1502

Ср.: Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С. 127.

1503

В файле — полужирный — прим. верст.

Таким образом, в композиции диптиха «Палатка Гафиза» второе стихотворение, разочарование в кружке гафизитов, антитетически противопоставлено оптимистическому зачинательному «Гимну».

«Друзьям Гафиза» Кузмина [1504] является не столько «своеобразным ответом» на эту дневниковую запись, как писал в 1995 году Н. А. Богомолов, сколько мифопоэтическим ответом на одноименное стихотворение Вяч. Иванова. «Ты» последней строки, кажется, непосредственно обращено к хозяину Башни:

1504

Впервые опубликовано по машинописи Малмстадом в изд.: Кузмин М. А. Собр. стихов. Т. 3. С. 446–447, ср. с. 709–710.

……………………………………… Пока ты не один, Гафиз еще цветет.

Перечисленные пять текстов должны были быть включены в состав «Северного Гафиза». К ним следует добавить еще два — стихотворение «Посвящение Гафизу» («Приветствую Гафиз, собравшийся нежданно…», май 1906) [1505] и «Эль-Руми, Эль-Руми! / Сердце мукой не томи!», опубликованное нами в 1987 году по автографу Вяч. Иванова из ОР РНБ (Ф. 124. Ед. хр. 1790. Л. 3–3 об.) и ошибочно отнесенное к 1918 году [1506] . Последний текст, скорее всего, является поэтическим ответом на послание Городецкого и написан на его рифмы. Но не исключено, что Вяч. Иванов просто переписал стихотворение Городецкого. Об этом и также других текстах гафизитов сообщает Кузмин в дневнике от 29 мая:

1505

«…Опасное право — быть судимым… по законам для немногих»: Из архива Сергея Городецкого / Публ. и коммент. В. Енишерлова// Наше наследие. М., 2001. № 56. С. 148.

1506

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 4. С. 79. О сомнениях в принадлежности этого текста Вяч. Иванову была указано в примеч. 114 нашей работы «Le banquet Platonicien et soufi `a la „tour“ p'etersbourgeoise» // Cahiers du Monde russe, XXXV. 1994. P. 76–77.

Лидия Юдифовна <…> хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифмуется с «жасмин», «властелин» и т. д. Городецкий читал прекрасные, прекрасные стихи:

Сердце мукой не томи, Эль-Руми, Эль-Руми и т. д. [1507]

И еще:

В тесной палатке священный квадрат, Мудрой Диотимы чающий взгляд, Черная бездна очей Антиноя, Глас Апеллеса — коварностей сад, Взор Ападина — молчанье цветное… (160)

1507

Ср.: «Стихотворение Городецкого из Эль-Руми было предостережением и напоминанием». — Дневник от 1 июня 1906 (II, с. 74).

Наконец, еще одно важное свидетельство находим в сбивчивой записи Кузмина от 16 июня: «Присутствовали кошки и урны. Л<идия> Дм<итриевна> читала свои стихи о губах и флейтах, Эль-Руми — длинное иносказательное, детское и довольно скучное повествование о 3-х фонтанах, об Эль-Руми и т. п.» (174).

«Стихи о губах и флейтах» Зиновьевой-Аннибал — это, конечно, «проза о губах и поцелуях», упомянутая в письме Сомова к Кузмину от 10 августа 1906

года. «Проза о губах и поцелуях» обнаружилась в Римском архиве Вяч. Иванова. Это перечерненный чернилами Зиновьевой-Аннибал беловой автограф — запись поперек на шести листках, склеенных в длинную бумажную полосу 95 на 12 сантиметров, на обратной стороне начинается новый вариант, 22 строки расположены на 26 сантиметрах, а в нижней свободной части поперек, то есть перпендикулярно записи, написано слово «Гимн».

По жанру «проза» Зиновьевой-Аннибал свободно подражает 4-й главе Песни песней [1508] , хотя топика этого текста достаточно распространена как в античном (Овидий, Катулл) [1509] , так и в восточном мире. Основанная на игре, на рискованной экзистенциальной провокации, эта «проза» подступает к высокой философии эроса и танатоса, гибели [1510] . Вот эта «проза»:

Хвала Гафизу

Хвала тебе, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев! Неосудительно выслушай [, нежный,] мой [немудрый] простой рассказ, и ты поймешь, о светлый, за что.

На моем окне над городом [тюрьмой, кладбищем,

<1 нрзб.>

борами] и рекой нашла ваши дудки. Твою, милый Антиной, и твою, близкий Петроний. Я приложила их к губам, чтобы вывести несколько тихих, переливчатых звуков, и вспомнила, что прикасались к этим дудкам, усладе Гафиза, ваши влажные губы, твои порывистые, жесткие и жадные, Петроний, и твои свежие, нежные и пугливые, Антиной. И узнала я тогда, что в моем дыхании и ваше милое дыхание, и в моей крови и ваша алая, мчащаяся кровь.

Ласковый Гафиз, твое сладкое дыхание давно ушло в дыхание ветра, и твоя теплая кровь остыла и, истлев, стала землею и ручьем, но поцелуй твой живет в наших поцелуях, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев!

Хвала Губам.

Я люблю твои губы, ласковый Эмир [1511] , нетерпеливые, несытые, тепло-влажные и

<текст испорчен>

и такие понятные, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Петроний, насильственные и женственные, жесткие и жадные, и такие добрые, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Антиной, нежные и пугливые и такие гордые, и дерзкие, и жалостные.

Я хвалю твои губы, счастливый, юный Зейн, свежие, ласковые и целомудренные, и такие смелые и ликующие!

Я хвалю твои змеиные губы, Эль Руми, они льнущие и сильные, и сладкие и такие они мудромилостные, и такие властные!

Я хвалю твои прекрасные губы, Аладин, они [мягкие и горячие] нежные и зовущие, бережные и скупые, они цветут и желают, и так они печальны!

Твои губы, о Апеллес, пьяное сладкое молоко расколотого кокоса.

Твои губы, о Корсар, алый надрез в

<нрзб.>

бурой коже спелого граната.

Твои губы, о Харикл, две ранки на заревом небе, [сквозь] под тонкою пленкой тумана [сочится] течет солнечная кровь.

Твои губы, Алкивиад [1512] , острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.

Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах.

Твои губы, о Алладин, я не знаю, как их опишу… Они — бледно-алые дикие розы, и еще они бледно-алое коралловое преддверие перед гротом Тайны, полая и прекрасная дуга странного свода… [и бледно-алые роз] но я не сумела <?> описать твои губы, милый Аладин, потому что они страшат меня: они так печальны! <На обороте:>

Твои губы, о

<текст испорчен>,

алый сочный надрез в золотисто-бурой коже спелого гранатового яблока [1513] .

Твои губы, о [Гиперион] Корсар, [трепетные губы] коня, когда, нетерпеливо вожделея, он жестко ощупывает в нежной ладони им

(так! — А. Ш.)

протянутый дар.

Твои губы, о Харикл, две зури на небосклоне. Под прозрачной пленкой туманов там солнечная кровь!

Твои губы

<пропуск>

острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.

Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах Твои губы, о

<пропуск>

[бледно-алые] лепестки бледно-расцветших роз в [глубоком] задумчивом водоеме из золотистого мрамора. Встанет торжественное солнце и сотрет их. И они печальны.

1508

Любопытно, что в 1917 году вышла Песнь песней в стихотворном переложении Л. Ярошевского под редакцией и с предисловием М. Кузмина.

1509

Автор этих строк помнит рассказ В. А. Мануйлова об одной из лекций Вяч. Иванова в Баку, где поэт и филолог объяснял шесть слов, в латинском языке обозначающих различные виды поцелуя.

1510

Наиболее корректно здесь будет припомнить созданное на Башне эротическое стихотворение Вяч. Иванова «Veneris Figurae» (опубл. в 1907). Примечательно, как его интерпретирует Волошин в докладе «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову „Пиру“)»:

Все сладостные, чудовищные, страшные и мистические виды любви, которые искушающий и многохитрый пол рассеял по великой лестнице живых существ, соединены в человеке <…> они составляют шестьсот шестьдесят шесть фигур любви — «Veneris Figurae», изображавшихся на стенах древних храмов и на алтарях Афродиты Первопрестольной.

Через шестьсот шестьдесят шесть символических ступеней звериного естества, через 666 различных видов страстную огня должен пройти божественный дух, чтобы просиять алмазным светом высшей мудрости, которая в единой руке соберет все нити физической природы и сделает человека действительным, верховным правителем ее.

В этом смысл стихотворения Вячеслава Иванова.

(Волошин М. Из литературного наследия. II. СПб., 1999. С. 26)

Нам не хотелось бы игнорировать широко задуманную книгу А. Эткинда «Эрос невозможного» (СПб., 1994), но данная книга отличается как непониманием собственной главной проблематики, так и недостаточным знанием эпохи.

1511

Эмир или Эмир Апеллес — Бакст.

1512

Нам не удалось установить, кто скрывается за этим прозвищем.

1513

Ср. «Как лента алая губы твои… как половинки гранатового яблока» в Песни песней (4:3).

В заключение наметим несколько тем, вытекающих из приведенного выше, развивать которые, однако, здесь не место. В обоих вариантах текста любопытны его близкие концовки на тему эрос — печаль — смерть, посвященные Алладину-Сомову. В 1906 году Сомов был ближайшим сподвижником башенных жизнестроительных проектов [1514] . Сомову посвящена книга Л. Зиновьевой-Аннибал «Трагический зверинец» (СПб., 1907) и рассказ из этой книги «Черт». Как известно, модус восприятия сомовского творчества на Башне был сформулирован в ивановских «Терцинах к Сомову», которые начинались строками:

1514

Ср.: Демиденко Ю. Б. Художники на Башне// Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2006. С. 215. Для полноты упомянем, что летом 1906 года Иванов собирался писать статью о Сомове совместно с М. Кузминым; см.: II, с. 748.