От Мадрида до Халхин-Гола
Шрифт:
— Давайте-ка попробуем ударить ближе.
Стреляю снова, и еще быстрее мы бежим к плите.
— Нет, ничего нет! Смотрите! — ликует Хуан.
И правда — ни одного отверстия. Ну и здорово! И в тот же момент Хуан и рабочий, поднятые сильными молодыми руками, взлетают вверх.
— Ура Хуану! — кричит кто-то, и все летчики и механики, шофер восторженно подхватывают «ура», качая чуть-чуть перепуганного, но счастливо улыбающегося Хуана.
— Теперь один вопрос: когда вы сможете нарезать плиты для всех самолетов? — спрашиваю я рабочего.
— О! —
И вот я держу на ладони четыре бесформенных кусочка свинца и не могу оторвать от них глаз. Сколько жизней сбережет для республики простое изобретение Хуана!
Вот и он стоит, худощавый, щуплый, как подросток, в замасленном старом комбинезоне, и ковыряется в моторе. Пожалуй, уже забыл наш разговор. Может быть, новые заботы одолевают его. «Спинка — дело прошлое, чего вспоминать о спинке, — думает он, наверное. — Вот мотор почему-то начал барахлить. О моторе стоит поразмыслить».
Я не хочу подходить ближе — он не любит, когда ему мешают во время работы.
Вновь и вновь мои мысли возвращаются к бронированной спинке. Пройдут годы — и каждый боевой самолет обрастет броневым прикрытием сзади. И будет это прикрытие прочнее, надежнее, чем стальная плита, грубо вырезанная автогеном на Сантандерской судоверфи. Но этот первый броневой заслон я не забуду никогда, и не только потому, что он спас мне жизнь, а потому, что его изобрел Хуан. Изобрел не ради славы или почета, а ради любви к людям, к делу свободы.
Наш юный друг
О Франциско следует рассказать особо — это наш новый друг. Если бы у нас, как в соседней эскадрилье, был барабан, имя Франциско обязательно красовалось бы на очень видном и почетном месте этого инструмента.
Познакомились мы с Франциско случайно. Впрочем, не так уж случайно. Будь мы более наблюдательны или менее заняты боевой работой, мы, наверно, раньше бы заметили пожилую женщину и мальчугана лет десяти, занятого каким-то своим, очень серьезным делом. Они уже не один день проводили с утра до вечера возле нашего аэродрома.
Увидел я их утром, перед очередным полетом. Женщина сидела на придорожном камне, вязала. Мальчуган, худенький, бледный, что-то мастерил из обрывков проволоки. Глядя на них, я подумал, что женщина, пожалуй, устала после дороги и вот решила присесть, отдохнуть. Зря только она расположилась возле аэродрома: беспокойное место, каждую минуту здесь можно ожидать налета фашистских самолетов.
Лицо женщины мне почему-то показалось знакомым. Как будто и мальчика я где-то видел. Я уже собирался подойти к ним, сказать, что сидеть возле аэродрома опасно, но увидел подбегающего ко мне телефониста:
— Вас срочно зовут к аппарату!
Бегу. Командование приказало немедленно вылетать к перевалу — соседи ведут там тяжелый бой. Быстро взлетели и направились в указанный район.
В бою я, конечно, не вспомнил о женщине и мальчике, но, возвращаясь на аэродром, подумал о них: наверное, уже ушли. Перед посадкой всматриваюсь — сидят на том же самом месте. Может быть, и вчера они там сидели — именно
Вылезаю из кабины, и в этот момент из-за гор неожиданно выскакивает звено вражеских бомбардировщиков. Вижу — женщина нагнулась к мальчику и что-то говорит ему, указывая в сторону бомбоубежища.
Вот-вот должны посыпаться бомбы. Что есть силы кричу женщине, машу руками — зову их к укрытию. Женщина увидела меня, но осталась на прежнем месте, а мальчуган стремглав ринулся к убежищу.
«Не успеет», — подумал я и бросился ему навстречу. Подхватываю мальчугана на руки и поворачиваю назад, но уже поздно. Пронзительный свист падающих бомб заставляет меня лечь тут же на землю. Грохот сотрясает все вокруг. Мальчуган дрожит, жмется ко мне; стараюсь его успокоить, глажу по голове.
Как и прежде, фашисты сбросили свой груз с ходу, не задерживаясь над аэродромом. Бомбы упали бестолково, не причинив нам никакого вреда.
После грохота наступает тишина, а перепуганный мальчуган никак не может открыть крепко зажмуренные глаза. Наконец он решается открыть их, растерянно смотрит на меня, не узнает. Потом спрашивает:
— Где мама?
Смотрю в ту сторону, где осталась женщина. Она стоит возле того же самого камня.
— Вон твоя мама, идем к ней. — И, взяв мальчика за руку, направляюсь к женщине.
Она делает навстречу нам несколько усталых шагов и останавливается — ждет. Еще издали смотрю на нее — печальная, чуть ссутулившаяся фигура, старенькое, мешковатое платье. Подхожу ближе — лицо моложавое, но серебристая седина уже густо пробивает черные волосы.
Мальчик вырывает свою руку из моей и бросается к матери, в ее объятия. Она схватывает его на лету, приподнимает, целует, шепчет какие-то понятные только ей и ему слова. Она не улыбается, не смеется — отвыкла. Лишь большие черные глаза ее горят радостно, а по щекам скатываются слезы.
Я спрашиваю ее, почему она сидит с сыном возле аэродрома — ведь это же опасное место.
— Опасное? — переспрашивает она и кивает головой. — Да, я знаю, здесь очень опасно. Но мне сказали, что на аэродроме есть такое убежище, которое не пробьет никакая бомба. Поэтому я и хожу сюда — я хочу спасти своего ребенка. Я живу здесь, поблизости, сеньор. Бомбы падают вокруг, и кажется — от них нигде нет спасения. Сын — самое дорогое мое сокровище. И последнее. О муже и старшем сыне я уже давно ничего не знаю, боюсь, что их нет в живых, — они первыми ушли на фронт, защищать республику.
— А на что вы живете? — спрашиваю ее.
— Вяжу. Заработок грошовый, но двоим нам много не нужно.
Улыбается, гладит сына. В памяти снова всплывает Картахена, где я впервые увидел несчастных матерей. Друг за другом шли они по дороге с детьми на руках, уходили из родных, насиженных мест с одной мыслью — найти спасение для своих детей.
Задумался я, что ли, или просто с моего лица сошла улыбка, только женщина вдруг посмотрела на меня, и в глазах ее мелькнул испуг:
— А вы не сердитесь? Вы разрешите мне приходить сюда?