От Нефертити до Бенджамина Франклина
Шрифт:
Увы, она недооценила Дантона. Он с помощью тайной полиции находит такого священника, приглашает его к себе в дом, исповедуется ему и получает благословение — он, неверующий! — на брак с Лиз. Любовь! Крепкий человек Жорж Дантон! Достаточно было одного доноса Робеспьеру, и голова Дантона слетела бы с плеч. Он это знал, но был отчаянно смел.
Смелость его не ограничивалась делами личными. И в своей общественной, революционной деятельности он, человек порывистый, эмоциональный, проявлял недюжинную смелость и изворотливость, пытаясь примирить правосудие и революцию. Это было очень опасно. 1792 год, он министр юстиции. Идет борьба между умеренным крылом революции и крайними. В данный момент крайние — это оголтелые якобинцы. Но несмотря ни на что Дантон обращается к народу: «Вы сделали то, что
Конечно, эту страшную, ожесточенную схватку, с каждым днем только усиливающуюся, остановить было невозможно, и взывать к народу было наивно. Верил ли он в свои призывы? Он хотел верить и хотел остановить эту машину смерти — это главное.
В 1792 году Париж оказался в кольце врагов. Прусская армия наступает, она уже рядом. Англия и антифранцузская Испания ее поддерживают. Родина в опасности. Что предлагает Дантон? Что предпринимает? Две совершенно противоположных меры. Он произносит речь, которая осталась в истории и обессмертила его имя. «Смелость, смелость и еще раз смелость, — говорит он, — и Франция будет спасена. Всем встать стеной вокруг Парижа и защитить его». Это лозунг человека страстного, неравнодушного, отчаянно любящего родину и боящегося ее потерять. Но тут же как министр юстиции, он обещает смертную казнь всем, кто уклонится от участия в обороне. Всем и сразу. И вот тут начинаются массовые казни без всякого суда. Говорят, было казнено до полутора тысяч человек. И это означало, что в стране напрочь отсутствовал закон, вообще не было никакой юстиции, правосудия. А министр юстиции стал главой революционной толпы, трибуном, глашатаем. Только сейчас Дантон понял, что оказывается, совсем не желая того, он выбрал сторону баррикад. Раньше он еще надеялся, что «чаша сия» его минует, он не был внутренне готов встать на сторону толпы, он никогда не был ее частью и ей не принадлежал. И действия его были вынужденными, они руководили Дантоном, а не он ими. Таковы законы игры, коль скоро ты взялся играть.
А толпа, эта страшная толпа, на чьей стороне Дантон так неожиданно оказался, все толкала и толкала революцию вперед, не желая останавливаться. Народные массы требовали, диктовали условия. Хотя кое-что уже было сделано: введены ограничения цен на хлеб, отменен имущественный ценз при выборах, но машина была запущена, и остановить ее бешеное движение разумными мерами уже невозможно.
Дантон никогда не являлся вождем народных масс или вождем так называемых «бешеных». Наоборот, в 1793 году, на пороге якобинской диктатуры, он получает новое прозвище — «Снисходительный». Прозвище оскорбительное для того времени, более того — смертельно опасное. Потому что — к чему он снисходителен? Ах, он и его сторонники против казни жирондистов? Против того, чтобы гильотина стучала непрерывно? Они хотят пауз в этом изумительном звуке? Значит — контрреволюционеры, лютые враги, и путь их на гильотину.
На самом деле Дантону были близки жирондисты — Бриссо, Вернье, Кондорсе, люди умные, образованные и уравновешенные. Но они в заточении, их вот-вот казнят. А по сравнению с Робеспьером, Маратом, Сен-Жюстом, Дантон слишком буржуазен. И действительно, зачем Робеспьеру, этому провинциальному адвокату со склонностью к аскетизму, так поразительно похожему на Владимира Ленина, человека тоже на редкость скромного, всю жизнь проходившего в знаменитой жилетке, ну зачем ему дворцы? Людям такой породы нужно другое. Они получают высшее наслаждение от богатства иного свойства. Власть, неограниченная, абсолютная, возможность распоряжаться жизнями сотен, тысяч, а лучше миллионов людей — вот, к чему они стремятся с великим упорством, отрешенностью и талантом, и ничто не может остановить их в грозном напоре. Такие добиваются своего всегда, и им неважно, какова цена победы. А Дантон в последние дни своей жизни говорил: «Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других». С таким революцию не сделаешь, он слаб, он «Снисходительный».
Но в 1793 году у них еще альянс, у революции «три головы» — Дантон, Марат и Робеспьер. Марата убивает Шарлота Корде, подосланная
Однако время стремительно меняло черты на скорбном лике революции. Вот уже и Дантон Робеспьеру не нужен. Зачем? Делить власть? Но разделенная власть — власть не полная. Занавес вот-вот опустится. Друзья предлагают Дантону бежать, он отказывается. Он до самой последней минуты не верит, что Робеспьер осмелится его арестовать, что якобинцы решатся судить его. Робеспьер осмелился. Интересно, что на суде, который конечно, был не настоящим судом, а инсценировкой, как это бывает во времена беззакония, Дантон пытался представить себя решительным революционером, не знающим сомнений. Вот что он говорил перед самым падением занавеса: «Я заговорщик. Мое имя причастно ко всем актам революции — к восстанию, революционной армии, революционным комитетам, Комитету общественного спасения, наконец, к этому трибуналу. Я сам обрек себя на смерть и я — умеренный?!»
Был ли он откровенен, искренен до конца или хотел спасти себя, убеждая своих мучителей в том, что было правдой в лишь наполовину? Этого уже никогда не узнать.
Когда его вели на казнь, он пытался поднять толпу: ругался, кричал, предавал всех проклятиям. Этот человек проявил редкую силу духа и на плахе. Приговоренных было 15 человек. Его казнили последним, пятнадцатым, он слышал, как 14 раз падал нож гильотины и видел, как отлетали головы всех его друзей. Дантон сохранял полное самообладание. Перед казнью он хотел поцеловать своего друга, Камилла Демулена, палач сказал: «Запрещено», на что Дантон ответил: «Смешной человек! Кто запретит нашим головам поцеловаться через несколько секунд в корзине?»
Когда его везли мимо дома Робеспьера, он крикнул: «Я жду тебя! Мы скоро встретимся!» Так оно и случилось. Они встретились очень скоро, меньше чем через четыре месяца, причем, Робеспьер был казнен уже без всякого суда.
Оливер Кромвель
Революционер поневоле
После смерти Кромвеля возник такой миф. Однажды в детстве Оливер гулял в чудесном саду, где собралось много детей, в том числе и высшей знати. Был там и принц Карл, тоже маленький. Мальчики сначала подружились, а потом, как это часто случается, подрались. И Кромвель в кровь разбил нос противнику, будущему казненному королю Карлу I — будущей своей жертве.
Но о Кромвеле есть, конечно, не только легенды. Существует и серьезная литература. Например, книга М. А. Барга «Кромвель и его время», изданная более полувека назад. В серии «Жизнь замечательных людей» в 1980 году появилась книга Т. А. Павловой. Представлена личность Кромвеля и в общих трудах по истории английской революции.
Кромвель — носитель невиданного титула, который он, видимо, сам придумал, — лорд-протектор Англии. Защитник страны и защитник революции. Имя его до сих пор вызывает страх. Ему установлен памятник. Но любовью в Англии этот человек не пользуется.
Его вознесли волны революции. Они оказались сильнее той несклонности к революционности, которая была свойственна его натуре. А ведь первые 40 лет своей жизни он провел в тени, в тихой заводи.
Он родился в 1599 году. Корни его семьи прямо восходили к безумным временам дикого английского абсолютизма Генриха VIII. Именно тогда род Кромвелей получил земли, конфискованные у католической церкви. На этом было основано их богатство.
Среди предков Оливера был некто Томас Кромвель, фигура большого масштаба. Будучи государственным секретарем Генриха VIII, он в 1535 году способствовал казни гениального гуманиста Томаса Мора. Но и сам сложил голову на плахе. Слишком близко оказался к королю. Генриху не понравилась невеста, которую выбрал для него Кромвель, и того казнили как еретика и предателя. Это произошло примерно за сто лет до начала революционной деятельности Оливера Кромвеля.