От первых проталин до первой грозы

Скребицкий Георгий Алексеевич

— Ну, пойдите вон туда — в кладовку, переоденьтесь, — сказала мама.

— Нет уж, голубушка, это мы на праздник побережём, чтобы в церковь сходить.

Сколько мама ни убеждала, женщина ни за что не хотела снять свои лохмотья и одеться получше.

Она аккуратно свернула всё и запрятала в свой. мешок.

Сынишка стоял тут же рядом, не проявляя никакого интереса к тому, что делает мать.

«Он и медвежонку моему не обрадуется, — подумал я, — тоже в мешок сунет». И мне уже стало жаль расставаться с любимой игрушкой. Жаль и в то же время как-то неловко: «Раз уж принёс, надо отдать».

— Вот возьми. Это медведь, — протянул я игрушку.

Мальчик посмотрел на меня с изумлением, даже как будто с испугом.

— Возьми,

если хочешь. Будешь с ним играть. Можно в охотники, будто он настоящий, живой.

Женщина взглянула на медвежонка и замахала руками:

— Да куда нам, зачем нам! Что мы с ним делать-то будем!

И вдруг при этих словах мальчонка будто очнулся. Он подбежал ко мне, схватил игрушку и крепко-крепко прижал к груди. Испуганно, как дикий зверёк, он взглянул на мать.

— Отдай, отдай, на что тебе! — говорила женщина. — Одежонку дали, спасибо за неё, осенью от холода укроешься. А это тебе на что?

Но мальчик только ещё крепче прижимал к себе медвежонка. Было видно, что он вытерпит брань и побои, но не расстанется с моим подарком.

— Пусть возьмёт, поиграет с ним… — вмешалась мама. — Хочешь его себе взять? — спросила она у мальчика.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Ну, уж бери, позабавься с ним, — вздохнула женщина, — да поблагодари добрых людей за душевность к нам, нищим, убогим.

Но мальчик ничего не говорил, только испуганно озирался по сторонам. Было видно, что он хочет поскорее уйти и больше всего боится, что у него отнимут его нежданное сокровище.

Мама дала женщине на дорогу немного денег, хлеба, сахару, чаю, каких-то конфеток.

Наконец мать и сын ушли.

Я побежал в кабинет Михалыча, откуда из окна была видна дорога от нашего дома вверх к слободе.

Долго смотрел я, как поднимались в гору Николка и его мать. Мальчик шёл немного позади и на ходу всё время вертел и рассматривал никогда раньше не виданную игрушку, первую и, вероятно, последнюю игрушку в его бродячем, безрадостном детстве.

И этот случай, так же как и болезнь Татьянки, оставил свой след в моей детской памяти. «Почему у меня много игрушек, а у Коли не было ни одной? думал я. — И одежда у них такая плохая, рваная! Ну что же, что их дом и вещи сгорели. Разве нельзя построить новый дом, купить новые вещи? Но кто это должен сделать? Конечно, богатые люди. Так почему же они не делают?»

Я спросил об этом у мамы.

— Будешь постарше, поймёшь, — ответила она. Такой ответ меня, конечно, совсем не удовлетворил.

НЕОБЫЧНЫЙ ПАЦИЕНТ

Михалыч пришёл с работы и, садясь обедать, весело сказал:

— Какой пациент у меня сегодня в больнице был, ни за что не угадаете!

— Кто-нибудь из знакомых? — спросила мама.

— Ну, как сказать, лично ты его не знаешь, а вообще очень даже знакомый, — посмеиваясь, отвечал Михалыч. — Ты знаешь портного Никольского Петра Ивановича?

Мама отрицательно покачала головой.

— И я до сих пор не знал, — пододвинув к себе тарелку с супом, сказал Михалыч. — А оказывается, есть такой. — И продолжал: — Мастер-то, наверное, он неважный, разное старьё перешивает. Вот этот самый портной и явился сегодня ко мне на приём. Гляжу — входит в кабинет какой-то старикашка, худенький, щупленький, в чём душа, и сразу же начинает извиняться: «Уж вы простите, что обеспокоил. Прямо не знаю, как к вам обратиться?» А я говорю ему: «Вы, папаша, не стесняйтесь. Что у вас за болезнь? На то мы и врачи, чтобы лечить, какое тут беспокойство». — «Да нет, отвечает, я-то не болею, я только хочу посоветоваться, если не прогневаетесь, как мне самому полечить». — «Кого полечить?» — «Скворца». — «Ничего не пойму — какого Скворца? Фамилия, что ли, такая?» — «Нет, не фамилия, а самого обыкновенного птичьего скворца». Я, признаться, подумал, что дед маленько того, рехнулся от старости. Нет, вижу, как будто всё в порядке. Говорю ему: «Вы, дорогой, не волнуйтесь, расскажите, в чём у вас дело». Он

и рассказал. Оказывается, по профессии он портной, а по душе — птицелов. Всю жизнь разных птиц ловит и в клетках держит. Есть у него, между прочим, любимый скворец, ручной совсем, по комнате летает. И вот этот самый скворец вчера лапой за что-то зацепился, рванулся и ногу сломал.

— Ах, какая жалость! — вздохнула мама. Михалыч продолжал:

— Я старику говорю: «Вы бы, Пётр Иванович, к ветеринару обратились». — «Был, отвечает, только зря проходил. Ветеринар и смотреть не стал. „Мы, говорит, скотину лечим: коров, лошадей, овец… А разных синиц и щеглов лечить не берёмся“. Вот я и решил к вам зайти, может, вы не откажете». И поверишь, Надя, — обратился Михалыч к маме, — сам говорит, а сам чуть не плачет. Ну, что тут делать? «Тащите, говорю, вашего пациента к нам в больницу. Давайте попробуем его полечить». Только сказал это, старик пулей из кабинета выскочил. Полчаса не прошло — он уже опять является, в руках скворца держит. Первый раз я с таким пациентом дело имел. Выстрогал из спичек две шинки, привязал их ниткой с двух сторон к сломанной ножке, потом настоящую гипсовую повязку ему устроил. Кончаю и говорю Петру Ивановичу: «Только нужно, чтобы он на больной ноге не скакал, пока гипс как следует не затвердеет. А то и повязку сбросит, и костям срастись не даст». Пётр Иванович всё это внимательно выслушал и спрашивает: «А сколько времени нужно, чтобы повязка окрепла, и вообще — сколько времени ему нельзя двигаться?» — «Ну, точно ответить, говорю, на это мне трудно. Я переломы костей у птиц никогда не лечил. Чем дольше, тем лучше. Во всяком случае, дня два-три больной ноге обязательно надо покой дать». — «Хорошо, отвечает. Я его эти дни на руках подержу». Я, признаться, даже не понял: «Как, целые дни на руках?» — «А что же поделаешь, раз такое несчастье с другом случилось. Ведь он мне первый друг: и песенку мне споёт, и поговорит со мной. Он ведь учёный, разные слова говорить может». Вот какой пациент у меня сегодня в больнице побывал! — закончил Михалыч.

После обеда я стал приставать к Михалычу, чтобы вместе пойти к Петру Ивановичу навестить скворца.

— Обязательно сходим, — ответил Михалыч, — только дня через два, через три. Пусть за эти дни немножко оправится.

В ГОСТЯХ У ПЕТРА ИВАНОВИЧА

С тех пор как Михалыч рассказал мне про больного скворца, прошло не два дня, а целая неделя. Михалычу всё было некогда навестить своего крылатого пациента. Наконец как-то раз он сказал мне:

— А сегодня у меня в больнице опять Пётр Иванович был, заходил сказать, что скворец его поправляется. Повязка держится крепко, и скворушка уже начал опираться на больную ножку. Пётр Иванович просит зайти посмотреть на его птичье хозяйство.

— Когда же мы пойдём? — спросил я.

— Да я бы думал — сегодня, если у тебя особо срочных дел не имеется.

— Какие там дела! — обрадовался я. — Идём, прямо после обеда идём.

— После обеда так после обеда, — согласился Михалыч. — Хотя это время, друг мой, природой отведено для небольшого раздумья.

— Нет-нет, никаких раздумий! — заволновался я. — А то скажете, что полчасика подумаете, а проспите до самого чая, а там и идти некогда.

— Ну что же, значит, на сегодня раздумье отменяется, — грустно вздохнув, согласился Михалыч.

Сейчас же после обеда мы отправились к Петру Ивановичу. Он жил на нижней улице у самой речки. Домик крошечный, в два окошка, и почти совсем в землю врос. Крыша тесовая, лишайниками, мохом обросла. А вокруг домика густые зелёные кусты сирени и жасмина. Из-за них только крыша виднеется да краешек белой, вымазанной мелом стены. Не домик, а настоящий гриб боровик или, ещё вернее, сказочный лесной теремок, в котором живут Мышка-норушка да Лягушка-квакушка.

Когда входили внутрь, Михалычу пришлось согнуться в три погибели, и всё-таки он больно стукнулся головой о притолоку.