От сессии до сессии
Шрифт:
Он задел самую главную струну Мишиной души. Миша еле удержался, чтобы не застонать.
– Улица Морская! Согласись, Майкл, какую богатую надо иметь фантазию, чтобы назвать одну из улиц Морской в селе, от которого до ближайшего Карского моря больше тысячи километров. Наверно, председателем сельского совета был моряк Северного флота.
– Или дурак. Мне кажется, больше подходит мой вариант. Ну, назвали бы улицей Ленина и все дела. А если был бы умный, то назвал бы улицу Пыльной или Никудышной.
– Ты пессимист. А почему бы ее не назвать улицей Красивых Парней. Представляешь, девушки всех стран мира
– Заметь, Толя, ни одного человека. Только куры и свиньи бродят.
– Ну, и мы, конечно.
И тут же Толя похолодел. Это в такой-то жаркий день! Он понял, что допустил роковую ошибку, после чего должен был последовать бросок через бедро и удушающий прием. У Миши был юношеский разряд по вольной борьбе. Как-то он в одиночку раскидал пьяных парней, которые пришли в общежитие на девушек. Это задело Мишино достоинство.
– Я это… ты не подумай, чего! Ты же сам сказал, что одни куры на улице и эти самые…
Для Миши даже тарантул более благородное животное, чем свинья.
– Сидеть целый день в душных избах, а вокруг тебя жужжат стаи мух, – стонал Толя. – Ну, за что нам такое? В чем мы провинилась? Миша! Может быть, ты согрешил? Ну, хотя бы мысленно?
– И расспрашивать полуглухих старух, как у них называлось то, как у них называлось это. А они еще и песни запоют. Хорошо бы не поминальные плачи. Я тогда чокнусь. Им только дай повод, не остановишь. Своим-то деревенским они уже надоели. О прадедах начнут, о прапрапрадедах, о том, как раньше было хорошо, как все дружно жили. Воздух был чище и вода слаще, и девки строго блюли себя, и все работали чуть ли не с грудного возраста на сенокосе и на пашне, а не пялились в телевизор.
– И нам еще писать придется, одновременно, вдвоем, – поддакнул Толя. – А потом расшифровывать свои каракули.
– Нет! У меня красивый почерк. Он всем девушкам нравится. В человеке всё должно быть красиво.
– И почему ты должен портить свой красивый почерк? Там же нужно всё быстро: ширк-ширк-ширк. Хорошее испортить ума не надо. А вот потом попробуй восстанови каллиграфию. Скоропись до добра не доведет.
– Вот! Я уже сколько раз говорил! И всё, как о стену горох. Не хотят даже слушать! Живем в двадцатом веке. Дайте нам магнитофон. И все дела! Нажал и пошла работа! Есть же японские магнитофоны. Такие маленькие. Я видел такой в городке.
Толя облизал губы. Язык был шершавый.
– Почему я должен ширк-ширк-ширк? Как в средние века. Никому ничего не надо.
Миша не любил писанины. У него были самые лаконичные конспекты в группе. Как только он брал авторучку, у него начиналась чесаться ладонь. Он приписывал это аллергии. Кумиром его был Чехов.
– Ага! Дадут! Догонят и еще поддадут.
Толя провел по щеке. Оказывается, шершавым был не только язык, но и лицо. Еще не хватало облезть.
– А мы тут парься!
Показалась ребятня. Они были босоногие, худые и загорелые. Говорили громко и разом.
Настоящие дети Африки! Такое впечатление, что здесь вечное лето, как на экваторе. Они не слушали друг друга и махали руками, доказывая что-то свое. И все одновременно. Студиозов даже не удостоили взглядом. Их ничего не интересовало, кроме собственной жизни.
– Васьк! Пойдем купаться! – крикнул один из них.
Они проходили мимо избушки на курьих ножках. То есть только курьих ножек ей и не хватало.
– Пацаны! Счас! Подождите! – завопило со стороны избушки.
Тут же на крыльце, которое вросло в землю, показался Васька. Выглядел он так же, как и остальные пацаны.
Миша с Толей прошли еще несколько шагов, остановились и переглянулись. Их посетила одна и та же мысль.
– Быстренько! Окунёмся только! – сказал Толя.
– Ну, да! – согласился Миша. – И сразу за работу! Норму надо выдать. Мы же стахановцы.
– Никто не сделает за нас нашу работу.
Они повернули и пошли назад на удаляющиеся детские голоса. Угрызения совести имели место быть. Но незначительные. Речная вода, как говорится, была как парное молока. Она ласкала, нежила, обволакивала их тела и не хотела выпускать из своих – пардон! – объятий. По примеру сельских мальчишек несколько раз нырнули с невысокого бережка. Выныривали, отфыркивались и смеялись по-детски. На глубине вода была прохладней. Один раз Толя даже почувствовал ледяной ток подводного ключа. Он подержал в нем ногу. Чудеса! Одна нога в тепле, а другая – на холоде. Ныряли, делали заплывы, лежали на спинах, чуть пошевеливая руками и ногами, чтобы тела оставались на плаву. Река не выпускала. Нужна была сила воли, чтобы покинуть ее. Сыграли в догоняшки. Как маленькие, право. Устали. Отдышавшись, снова принимались забавляться. Времени для них не существовало.
Выбрались на берег. Освежившие. Как будто вернулись в детство на несколько лет назад. Была необычная легкость. Хотелось петь, говорить глупости и смеяться каждый раз. Они лежали на травке, мягкой и затертой подошвами. Подставляли солнцу то спины, то животы, то бока. Не хотелось ни о чем тревожиться, а просто лежать.
Миша придремнул. Потом снова купались. И били по воде так ладонями, что брызги летели фонтаном и обдавали их. Им от этого становились еще веселее. Всё-таки детство – замечательная пора. Счастье! Ну, или почти счастье! Оказывается, для счастья не так уж много и нужно.
Норму, однако, никто не отменял. От этого им стало невесело. Даже очень грустно. Солнце уже забралось на свой трон. А значит, скоро надо идти на обед. Кушать они, конечно, хотят. Но они ведь даже не дошли до своей улицы. Обрекать себя на добровольную каторгу не хотелось. Но и тянуть уже дальше было нельзя. Придется выложиться!
– Выхода нет, – вздохнул Миша.
– Сейчас обсохнем и пойдем, – сказал Толя. – И пойдут они, солнцем палимые, и застонут.
Миша опять вздохнул. Перед его взором стоял алма-атинский проспект с фонтанами и девушками с обнаженными плечами и вызывающее короткими платьями.
– Пацаны! Харэ пластиться! Айда играть!
Раздалось со стороны, где купалась ребятня. Толя поднялся и долго глядел. Улыбнулся.
– Где твой чудо-блокнот? – спросил он Мишу.
Как только не называли Мишину записную книжку, которой он обзавелся сразу, как только поступил в университет. В нее он решил вносить всё самое ценное, что касалось бы его великого научного будущего. Сейчас там было много адресов нужных людей и девушек. Хотя девушки – тоже люди. Зина называла эту книжечку блокнотом тунеядца и развратника. Оставим это на ее совести. В каждом из нас есть и то и другое. Но в разных количествах.