От винта!
Шрифт:
За землей, признаюсь, я не больно-то следил: ведущий ходил в первых штурманах по дивизии, так что мне, ведомому, вроде можно было особенно не напрягаться. И вдруг слышу в наушниках шлемофона: «Если знаешь, где мы находимся, выходи вперед и веди…»
Вперед я, понятное дело, тут же вышел, по наитию довернул градусов на двадцать влево. Иду, не узнавая местности, но соображаю: Волгу я при всех условиях не проскочу. Еще в школе нас учили: восстановление потерянной ориентировки выходом на крупный линейный ориентир — один из вернейших способов.
Поглядываю за остатком горючего. Паниковать рано, но совесть начинает мучить. Вроде пора признаваться —
С моей, так сказать, подачи ведущий врубился точненько к третьему развороту. Врубился — факт, а вот каким образом это получилось, — убейте, не знаю…
То был первый подъем экспериментального истребителя, машины, что должна была определить лицо века. Народищу на аэродром выползло ужас сколько: такое событие не каждый день случается.
По наблюдению с земли все вроде прошло благополучно. И посадка выглядела нормальной. Тем удивительнее всем показалось дальнейшее. Летчик поспешно выбрался из тесной кабины, шагнул навстречу ведущему инженеру и опустился на колени:
— Не здорово получилось. Прости меня, дурака, позабыл включить регистрирующую аппаратуру. Первый раз со мной такое случилось… за все тридцать лет первый раз…
Можете ли вы вообразить, чтобы Петра Николаевича Нестерова кто-нибудь отважился поддразнивать? А ведь было такое. Его настойчивые попытки доказать, что мертвая петля осуществима, вызывали далеко не однозначную реакцию среди товарищей. И кто-то запустил эпиграмму:
Ненавидящий банальность Полупризнанный герой, Бьет он на оригинальность Своею мертвою петлей.Ответ последовал незамедлительно:
Коль написано: петля. То, конечно, это я. Но ручаюсь вам, друзья, На петлю отважусь я. Одного хочу лишь я, Свою петлю осуществляя, Чтоб эта мертвая петля Была бы в воздухе живая. Не мир хочу я удивить, Не для забавы иль задора, Я вас хочу лишь убедить, Что в воздухе везде опора.Что говорить, стихотворец Нестеров оказался неважный. И все-таки, как не простить ему приведенные строки, после того как петлю в небе он исполнил, и она из мертвой превратилась в живую петлю Нестерова.
Первым на БИ-1 самолете с ракетным двигателем слетал Григорий Яковлевич Бахчиванджи, Это было в мае 1942 года. Машина оказалась из трудных — и сыровата, и соседство с азотной кислотой под высоким давлением — не подарок летчику. И тем не менее Бахчиванджи признал сразу: хорошая машина. А позже, говорят, заметил: «Машина на самом деле хорошая, по я на ней убьюсь». 27 марта 1943 год самолет перешел из горизонтального полета в пикирование и врезался в землю. Летчик погиб. Невозможно понять, как Бахчиванджи сумел спрогнозировать свою судьбу, и уж совершенно непредставимо, почему звание Героя страны ему присвоили посмертно лишь в… 1973 году? Говорят, чиновничья челядь виновата, не дали хода представлению, ну а начальники-то что ж? Ведь такого человека потеряли…
Факт — мы оптимисты, но не будем забывать: каждый полет начинается взлетом, но не всякий заканчивается посадкой…
Рудольф Целмс был еще мальчиком, когда увидел Уточкина в полете. Он был совершенно покорен и с прудом пробившись к Сергею Исаевичу, окруженному толпой болельщиков авиации, набравшись храбрости, спросил:
— А можно научиться летать, как вы?
— Что значит — как я? — улыбнулся парнишке Уточкин.
— Это значит — вы полетели и не упали…
Прошло много-много лет и старый летчик Рудольф Целмс вспоминал:
— Уточкин засмеялся тогда, похлопал меня по плечу и изрек: «Кто летает, тот падает, а кто боится падать — пусть не летает». И еще он сказал: «Авиацию нужно любить, очень сильно любить, иначе ничего не получится».
Никогда не забуду моего первого командира эскадрильи Григория Гавриловича Голубева. Он учил нас не только летать, а что, может быть, гораздо важнее, жить. Став летчиком, испив горькую чашу инструкторской работенки, я прочитал в написанной им книге: «Если воля — стержень деятельности, посредством которого преобразуют окружающую — среду, то мужество — прочность, упругость этого стержня, а смелость — его острие».
Обучая летать других, я старался, прежде всего, по мере возможности оценить и испытать на прочность моих мальчишек и всегда с благодарностью вспоминал Григория Гавриловича.
В первые месяцы последней войны, когда были совершены первые тараны, все газеты, радио буквально захлебывались от восторга: от русского таранного удара не уйти подлым захватчикам! Вновь и вновь вспоминали Нестерова, молчаливо простив ему дворянское происхождение. На тех, кто, совершив таран, остался жив, посыпались Золотые звезды героев. Награждали и посмертно. И это продолжалось до тех пор, пока не подсчитали — обычно таран заканчивался со счетом 1:1, то есть результат получался ничейный, а нам нужна была победа. И тогда последовали приказы, ограничивающие инициативу отважных, поутихла пресса. Война учила не только геройству, но и целесообразности.
Полет в районе горных вершин отличается повышенной опасностью. На своей шкуре испытал и знаю, что говорю. Здесь всегда таятся мощные нисходящие потоки воздуха, и резко колеблется барометрическое давление, из-за этого высотомеры врут безбожно. Ничего такого я не говорю, только могу посоветовать — летишь поблизости от вершины, не разевай пасть, не умиляйся красотищей природы, а будь все время в готовности. Горы — это сплошные неожиданности.
— Лева это правда, что тебя кадровики хотели в Израиль сплавить?
— Было такое, сразу после войны. Мы тогда с Голдой Мейир цацкались.
— А почему такая идея появилась?
— Странный вопрос. Я же — Фишер…
— И что ты им сказал?
— Ничего не сказал, я спросил: кем меня там поставят? Они говорят: ну, командиром звена. Говорю: командиром звена я и тут могу.
— Тогда?
— Тогда меня спросили, кем бы я хотел поехать? Хотел… ну, я бы согласился заместителем командующего поехать, если командующий ВВС у евреев уже есть…