От Византии до Орды. История Руси и русского Слова
Шрифт:
Выше я стремился доказать, что русский эпос сложился не позднее начала XI века, то есть еще до появления половцев (они оказались у границ Руси лишь в середине XI века). Но дело не только в этом. Вполне можно допустить, что в мир былинного эпоса вошли и те или иные (в том числе, не исключено, и весьма значительные) элементы, запечатлевшие столкновения Руси с половцами. Но есть все основания утверждать, что и масштабы, и самый характер этих столкновений не могли бы породить героический эпос. Борьба Руси и половцев, как это убедительно показано в ряде работ авторитетных исследователей, отнюдь не являла собой борьбу, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Это было, скорее, воинское соперничество, состязание, „охота“ друг на друга, которая — и это глубоко показательно — в любой момент могла обернуться союзом,
В этом отношении очень выразительно одно из сообщений в „Поучении“ Владимира Мономаха (1053–1125), который являл собой, несомненно, главного героя всей полуторавековой борьбы с половцами. Тем не менее, поведав о своих многочисленных столкновениях с половцами, он не без гордости писал в заключение: „И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать… раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто“ (перевод Д. С. Лихачева). К этому уместно еще добавить, что Владимир Мономах женил своих сыновей Юрия Долгорукого и князя Переяславского Андрея на половчанках.
Разумеется, отношения с половцами — это все же боевое соперничество, нередко приводившее к тяжким жертвам и бедам. Однако в противоборстве с половцами никогда не было даже и намека на, скажем, потерю Русью независимости, не говоря уже об ее гибели. Известный историк В. Т. Пашуто подчеркивал: „В целом половецкие набеги охватывали (как отметил уже Д. Расовский [183] ) около 1/15, главным образом степной части страны… ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников“ [184] .
183
Речь идет об опубликованной в 1935 году в Праге работе историка-эмигранта Д. А. Расовского (1902–1941).
184
Древнерусское государство и его международное значение. — М., 1965, с. 98.
Последнее замечание особенно существенно: русские князья (это, конечно, весьма безотрадный факт) нередко нанимали половцев для нападений на своих единоплеменных соперников… Но из этого следует сделать вывод (который будет еще подкреплен ниже), что отношения с половцами в определенной степени были аналогичны отношениям отдельных соперничавших между собой княжеств Руси конца XI — начала XIII века. И не будет натяжкой утверждение, что половцы воспринимались тогда как некое „приложение“ к Руси (изначально многоэтнической), как ее — пусть и „внешняя“ — часть.
Поэтому редколлегия содержательного коллективного труда о составных частях Древней Руси — „Древнерусские княжества X–XIII вв.“ (1975) — поступила, без сомнения, совершенно правильно, включив в труд, наряду с главами „Киевская земля“, „Черниговское княжество“ и т. д., и главу „Половецкая земля“. Ее автор С. А. Плетнева говорит, что с 1055 года „началась сложная, полная браков и битв, набегов и военных союзов совместная двухсотлетняя история двух народов“. Уже с 1070-х годов (а появились половцы в 1050-х годах) „половцы начали участвовать в войнах, которые вели русские князья с соседями“ [185] .
185
Древнерусские княжества X–XIII вв. — М., 1975, с. 260–267.
Образованнейший историк Е. Ч. Скржинская доказывала, что „половцы с середины XI до середины XIII в. были постоянным элементом истории Киевского государства… половцы, при всей серьезности и опасности встреч с ними, стали, если можно так выразиться, обыденным явлением русской жизни“ [186] .
Нельзя не сослаться и на опубликованную впервые еще в 1947 году работу крупнейшего тюрколога В. А. Гордлевского о „Слове о полку Игореве“, в которой решительно оспаривалось представление о половцах как о непримиримых, „смертельных“ врагах Руси. В этой работе, в частности, утверждалось, что после первых действительно острых столкновений „взаимоотношения между народами, русским и половецким, были и более тесные, и более дружественные, они вросли в повседневный быт“ [187] . Наконец, другой исследователь „Слова о полку Игореве“ А. Н. Робинсон пишет, что отношения русских и половцев развивались „в виде постоянно чередовавшихся взаимных набегов и союзов, нередко скреплявшихся династическими браками“ [188] .
186
Скржинская Е. Ч. Половцы. Опыт исторического истолкования этникона. — «Византийский временник», т. 46, М., 1986, с. 255, 259.
187
Гордлевский В. А. Что такое «босый волк»? (К толкованию «Слова о полку Игореве»). — в его книге: Избранные сочинения, т. 3, М., 1961, с. 487.
188
Робинсон А. Н. О задачах сближения славистической и тюркологической традиции в изучении «Слова о полку Игореве». — в кн.: «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI–XVI веков. — М., 1978, с. 202.
Привести здесь суждения исследователей „Слова о полку Игореве“ особенно важно. Ибо именно это творение более всего, пожалуй, способствовало формированию весьма неточного или даже просто ложного представления о взаимоотношениях русских и половцев.
Перед нами лирико-эпическая поэма о судьбе героя, который претерпел поражение и позор плена в результате похода на половцев — кстати сказать, по целям своим тождественного половецким набегам: воины Игоря сражаются, „ища себе чести, а князю — славы“, и, с другой стороны, после начальной своей победы они „помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты“.
Правда, некоторые исследователи „Слова“ усматривали в походе Игоря гораздо более значительную цель, основываясь на одной детали повествования: киевские бояре говорят, что Игорь и Всеволод стремятся „поискать града Тьмутороканя“, то есть утраченного достояния Руси, входившего в ее состав до рубежа XI–XII веков. Но, во-первых, Тмуторокань упомянута в „Слове“ явно потому, что ею владели прямые предки Игоря (последним тмутороканским князем был его дед Олег Святославич, а может быть, и дядя — Всеволод Ольгович), а во-вторых, идея возвращения дальнего тмутороканского наследства с помощью весьма малочисленного Игорева войска была, конечно же, чисто утопической.
Важно понять, что в глазах автора „Слова“ „честь“ и „слава“ побед над Кончаком и захват его богатств были привычными для того времени (и не только на Руси, но и, скажем, в тогдашней Европе) целями воинского похода. Но, взявшись воспевать этот поход, творец „Слова“ не мог не „утяжелить“ и не обострить коллизии своей поэмы. Он повествует о противниках Игоря не столько как об участниках очередного воинского „состязания“, сколько как о непримиримо враждебной и крайне опасной силе, хотя „фактическая“ сторона даже и самого „Слова о полку Игореве“ способна породить существенно иные представления о происходившем; ведь достаточно вдуматься в тот факт, что плененного сына героя, Владимира Игоревича, не только не убивают и не превращают в раба, но собираются женить на дочери победителя — главного тогда половецкого хана Кончака (что и в самом деле произошло)… Однако лирический пафос „Слова“, голос самого его создателя внушает совсем иное понимание отношений с половцами.
„Слово о полку Игореве“, независимо от его конкретного содержания, — безусловно гениальное художественное творение, и с точки зрения собственно художественной ценности оно являет собой, несомненно, высшую вершину древнерусской литературы, что и обеспечило „Слову“ не сопоставимое ни с чем (если говорить о литературе Древней Руси) ценностное признание и всенародное приятие. Но нельзя не сказать, что эта — конечно, вполне оправданная — выделенность „Слова“, превратившая его в своего рода полномочного представителя литературы Древней Руси, в ее главный символ, привела к неверному, затемняющему реальный путь русской словесности представлению, в силу которого поэма воспринимается как своего рода „начало“, „исток“, „пролог“ (последний термин употребляет даже Д. С. Лихачев!) отечественной литературы.