От заката до рассвета
Шрифт:
Внутрь их пустили без разговоров — очевидно никто и подумать не мог, чтобы этой ночью чужак посмел бы вторгнуться к мертвой без приглашения.
— Это я у тебя заберу пока, — указал Кречет на кинжал на поясе Каурая. — В дом к воеводе запрещено заходить с оружием. Особенно чужакам.
Тревожно. Неспокойно. Жарко в хоромах пана воеводы. И холодно одновременно. Докрасна натопленные печи и пушистые ковры не спасали от сквозняков, которые бродили вдоль половиц и щекотали за пятки всякого, кто не успевал юркнуть с дороги Кречета и его мрачного гостя. Пока они пересекали полутемный коридор, по стенам
Каурай пронзил темноту “ночным” глазом, и заметил ровно то, что ожидал. Проклятье. Злое, коварное и дурное. В каждой комнате, кладовке, сундуке и за каждой печью. От него некуда деться в этом мрачном доме, прозванном Замком. Проклятье скреблось под полами, ворочалась в стенах, подвывало в щелях, сопело, гремело и ухало в самых темных углах.
Ждало. Захлебываясь от предвкушения.
Остановила обоих плотно закрытая дверь из красного дерева. Прежде чем толкнуть ее, Кречет кротко постучался, но ответили ему лишь молчанием.
Богато обставленную горницу освещали три огонька. Первый покоился в пальцах женщины, распростертой на массивном ложе, устеленном простынями и пышными подушками. Ее лицо покрывал полупрозрачный саван. Второй озарял иконостас с грозным Неопалимым ликом Спасителя, вечно молодой Богоматери, святого Ансельма-заступника и прочих Святых и Смелых, несущих службу в головах у покойницы. Пылающие очи оглядели вошедших, всем своим видом осуждая пришельцев за то, что те посмели нарушить покой горницы.
Третий огонь держал бородач, облаченный в черную рясу. Нашептывая молитву себе под нос, он замер подле смертного ложа и самозабвенно чертил вокруг себя и головы покойницы твердой рукой, и только скрип половицы заставил его оглянуться и неодобрительно поглядеть на вошедших. Стоило глазам из-под густых бровей задержаться на Кречете, а потом скакнуть к одноглазому, как строгое лицо мигом исказилось:
— Это еще кто такой?! — басистым голосом пророкотал священник. В увешанной коврами горнице его неудовольствие прозвучало особенно громко и пробудило третью фигуру, которая располагалась в ногах у покойницы, прижав седой чуб к недвижимым стопам.
Лицо грузного старика, высушенное и изодранное скорбью, еще хранило необузданный огонь в глубоко посаженных ярко-голубых глазах. Сжавшиеся в нитку губы и не думали разомкнуться и поприветствовать гостей. Лишь правая щека, заросшая грубой щетиной, слегка дернулась — помеченная страшным шрамом, совсем свежим и еще кровоточащим.
Повисло молчание, вполне естественное в сложившейся ситуации, где каждый из лиц, находящихся в коконе свернувшейся тьмы, готовился вступить в игру, либо уйти в тень, согласно уготованной ему роли. Нравилось ему это или нет.
Пан воевода выпрямился на стуле и оглядел Каурая с головы до пят немигающим ледяным взором, которым можно было дробить камни. Этот взгляд Каурай знал слишком хорошо. Так обычно глядели безумцы, утопшие в бездне отчаяния и решившиеся нанять одноглазого на работу. Иной исход обещал слишком высокую цену, которую ни один не соглашался платить.
Значит, не ошиблась Хель. Как в воду глядела.
Священник тоже заметил спокойную решимость воеводы, которым он пометил визит незнакомца, и ужаснулся:
— Кто этот нечистый?! — наставил он палец Каураю прямо в лоб. — Зачем он здесь? Неужели ты опять, Серго?..
— Я сам решу, зачем он здесь, — отозвался воевода голосом, ничем не уступающим басу попа, но более глубоким, привыкшим к беспрекословному подчинению и не прощающему обид. — И я буду говорить с ним. Если ты так боишься его, Кондрат, покинь нас. Не доводи до греха.
— Это опричник! — шипел дрожащим голосом поп и все держал вскинутый палец, словно хотел проткнуть им одноглазого. — Слуга Сеншеса! Шпион Крустника! Такие как он…
— Я знаю, чем знамениты такие как он, — прервал его речь воевода. — Видал парочку, когда воевал. И ведомо мне, на что они способны. Для того и позвал. Покинь нас, отче.
— Ты сошел с ума! Я простил тебе ту рыжую тварь, но этот?! Подумай о…
Но под сердитым взглядом воеводы поп внезапно поник, зыркнул на одноглазого и торопливым шагом бросился вон из горницы. Хлопнула дверь, они остались втроем.
— Возможно… — пробормотал воевода, склонил было отяжелевшую голову к груди, но вновь поднял усталые глаза. — Ты тот опричник, который прибыл ко мне в Валашье вчера на закате?
— Я, пан, — склонил голову одноглазый, не прерывая зрительного контакта. — Можешь называть меня Каурай.
— Твое имя мне без надобности, — проговорил воевода. — Мне лишь важно тот ли ты человек, которому моя почившая дочь завещала исполнить ее последнюю волю.
— Последнюю волю, пан? — переспросил одноглазый, на мгновение усомнившись, правильно ли он понял воеводу.
Но тот кивнул.
— Именно, — еле заметно качнулась его голова. — Моя дочь… Божена, накануне кончины исповедовалась отцу Кондрату, испуганную персону которого ты только что имел честь наблюдать, и заявила, что хотела бы во спасение своей грешной души видеть подле себя человека, который придет в острог в последнюю ночь на закате. “Одноглазый черт”, как она выразилась. “Вы узнаете его, он «одноглазый черт» и ездит повсюду с метлой”, так она сказала, — при этих словах воевода хохотнул, пройдясь пятерней по седым усам. — И вправду, глаз у тебя действительно один, если повязку ты носишь не шутки ради. Только метлы с собой нет, но да ладно. Неприлично это как-то — приходить в гости со своей метлой. Скажи мне, пан опричник, откуда моя дочь могла знать таких как ты?
— Не ведаю, пан воевода, — еще ниже склонил голову Каурай, не мигая и упрямо не отводя глаз. — В ваших краях я раньше не бывал, спроси любого здесь.
— Так может, о твоих подвигах она наслышана? — не отступал воевода. — Моя девонька всегда была излишне любопытна. Не по годам, я бы сказал, любила влезать во всякие взрослые дела. Раньше я радовался, что растет подле меня такая смышленая пташка, но потом смутился, когда она начала совать свой носик в какую угодно книжку, кроме Писания, а его если и открывала, то насмешки ради. И горазда была водить дружбу с разными сомнительными личностями, коих приходилось мне гнать со двора собаками, и не раз. Уж не свела ли вас где кривая дорожка? Ты погоди отнекиваться, пан — подумай хорошенько. Я ведь все равно узнаю. Есть много способов добиться правды. И далеко не все из них безболезненные.