Отчаяние
Шрифт:
– Сару Найт?
– Нечего ехидничать.
– Я ей передам твои слова.
– На здоровье. Мне плевать, что она там делала в политике, научная программа у нее всего одна, и то по неортодоксальным космологиям. Хорошая программа – но не настолько, чтобы отдавать ей такой кусок. Она заслужила две недели с Вайолет Мосалой, но не репортаж в прайм-тайм о сенсационном вирусе.
Вирус, который вызывает Отчаяние, пока никто не нашел; я неделю не просматривал сводок, но такого масштаба новость мой сборщик информации уже бы сообщил. Ох, чует мое сердце, если программу буду делать
А все тщеславие. Что я, единственный на Земле способен развеять поднятую вокруг Отчаяния шумиху?
Я сказал:
– Я еще ничего не решил. Мне надо обсудить с Джиной.
Лидия не поверила.
– Ну-ну. «Обсуди с Джиной» и перезвони утром, – Она снова взглянула на часы, – Ладно, мне правда пора. Должен же кто-то из нас работать.
Я открыл было рот, чтобы гневно запротестовать; она мило улыбнулась и ткнула в меня двумя пальцами.
– Ага, попался. Никто из вас, авторов, не понимает иронии. Пока.
Я отвернулся от монитора и уставился на свои сжатые кулаки. Мне хотелось отрешиться от всех эмоций – хотя бы для того, чтобы спокойно вернуться к «Мусорной ДНК».
Я видел сюжет об Отчаянии несколько месяцев назад. Это было в Манчестере, в гостинице, я кого-то ждал и от нечего делать переключал программы. Молодая женщина – с виду здоровая, только растрепанная, – лежала на полу жилого дома в Майами. Она размахивала руками и била ногами, извивалась всем телом и мотала головой. Впрочем, это не походило на психическое расстройство, слишком координированы были ее движения.
И покуда полиция и врачи ее не скрутили – по крайней мере настолько, чтобы вколоть шприц, – и не накачали каким-то быстродействующим парализующим веществом (они пробовали аэрозоль, но ничего не вышло), она билась и кричала, как раненый зверь, как ребенок в истерике, как взрослый, которого постигло страшное горе.
Я смотрел и слушал, не веря своим глазам, а когда лекарство, наконец, подействовало и ее унесли, долго убеждал себя, что тут нет ничего особенного: может, эпилептический припадок, может, какая-то нервная болезнь, на худой конец – невыносимая боль, которую быстро диагностируют и вылечат.
Ничего подобного. Оказалось, большинство жертв Отчаяния – люди, здоровые телесно и душевно. Никто не знает, как устранить причину их страданий, все «лечение» сводится к тому, что их глушат сильными седативными средствами.
Я взял ноутпад и щелкнул по значку Сизифа, моего сборщика информации.
– Подбери самое главное о Вайолет Мосале, о конференции, посвященной столетию смерти Эйнштейна, и о развитии общей теории поля за последние десять лет. Мне надо переварить все за… примерно за сто двадцать часов. Это возможно?
Последовала пауза: Сизиф грузил и просматривал последние данные. Потом спросил:
– Ты знаешь, что такое ВТМ?
– Вычислительная творческая машина?
– Нет. В данном контексте – все-топологическая модель.
Сочетание прозвучало смутно знакомым; лет пять назад я что-то по этому поводу читал.
Последовала новая пауза, пока грузился и оценивался более простой общеобразовательный материал. Потом:
– Ста двадцати часов хватит, чтобы слушать и кивать. Чтобы задавать осмысленные вопросы – нет.
Я застонал.
– А если с вопросами…
– Сто пятьдесят.
– Готовь.
Я щелкнул по значку домашнего фармаблока:
– Перепрограммируй мелатониновый курс. С сегодняшнего дня добавь мне по два часа высокой активности.
– До какого числа?
Конференция начнется пятого апреля; если к этому времени я не стану экспертом по Вайолет Мосале, наверстывать будет поздно. Однако сойти с навязанного мелатонином ритма перед самой конференцией и засыпать потом на ходу тоже не дело.
– До восемнадцатого апреля.
Фармаблок сказал:
– Ты пожалеешь.
Он вовсе не каркал, просто предупреждал на основании пяти лет близкого биохимического знакомства. Однако выбирать не приходилось, и, хотя неделя острой циркадной аритмии после конференции – удовольствие много ниже среднего, никто еще от такого не умер.
Я подсчитал в уме. Оказывается, я только что выкроил себе пять или шесть часов свободного времени.
Была пятница. Я позвонил Джине на работу. Правило шестое: будь непредсказуем. Но не слишком часто.
Я сказал:
– К черту «Мусорную ДНК». Хочешь потанцевать?
5
Поехать в город предложила Джина. Меня в Развалины не тянет, ночные заведения есть и ближе к дому, и лучше, но (правило седьмое) не стоит спорить о пустяках. Когда поезд остановился у станции Таун-холл и эскалатор повез нас мимо платформы, на которой зарезали Дэниела Каволини, я отключил воспоминания и улыбнулся.
Джина обвила меня руками.
– Здесь есть что-то, чего я не чувствую в других местах. Бурление жизни. А ты?
Я взглянул на выложенные черной и белой плиткой стены, больничного вида, без единой надписи.
– Не больше, чем в Помпеях.
Демографический центр Большого Сиднея вот уже полвека находится к западу от Парраматты и сейчас, наверное, достиг Блэктауна, однако исторический городской центр окончательно обезлюдел только в тридцатых, когда почти одновременно отпала надобность в учреждениях, театрах, художественных галереях, музеях и кинозалах. Уже в первое десятилетие века к большинству жилых домов подвели оптоволоконные кабели, но потребовалось почти двадцать лет, чтобы сети приобрели современные очертания. Шаткое здание несовпадающих стандартов, маломощного железа, устаревших операционных систем, оставшееся от компьютерных и коммуникационных динозавров конца прошлого века, рухнуло в двадцатых, и только затем – после многих лет преждевременной эйфории, после вполне заслуженной критики и насмешек – применение сетей для развлечения и телекоммуникации перестало быть психологической пыткой и прочно вошло в жизнь, сильно потеснив необходимость куда-либо ездить и ходить.