Отчаяние
Шрифт:
— Когда-то все это уже было в стране казахов, — заметил Бухар-жырау. — Потом пришли тумены твоего пращура, и, как пыль на дорогах мира, смешались и потянулись мы за ними…
— Может быть, мне, его потомку, предстоит воссоздать то, что было разрушено…
— Вот почему ты давно уже смотришь на русские города!
Во взгляде, брошенном старым жырау на хана, были удивление и тревога.
В день прибытия в урочище Кокчетау самолюбивый хан Аблай узнал, что по приказу омского генерал-губернатора без согласования с ним началось строительство двух новых укреплений на личных ханских джайляу — при озере Зеренды
Да, это был самый удобный момент, чтобы одним ударом вернуть все свои земли да еще захватить порядочную добычу. Вряд ли устояли бы малочисленные русские гарнизоны перед закаленной в непрерывных войнах конницей Аблая. К тому же в этих гарнизонах солдаты открыто поносили царицу. С каждым днем все больше их дезертировало и уходило к Пугачеву. Аблай уже готовился созвать большой ханский совет и начать военные действия. В качестве первой цели, которую он поставил перед собой, было требование признать его главным ханом трех жузов.
Но вдруг все переменилось… Началось с того, что хану донесли о неком туленгуте, привезшем письмо с Жаика от каких-то казахских батыров. В письме казахские джигиты призывались нападать на российские укрепления, захватывать их, после чего объединяться в отряды и идти на Жаик, к новому царю, который обещает волю всем: русским, башкирам, казахам, кто бы они ни были — крепостные или ханские туленгуты. Ханские телохранители так и не нашли письма, но мятежного туленгута привели к самому хану.
— Кто ты? — спросил Аблай, всматриваясь в обезображенное лицо туленгута.
Даже не склонив головы, туленгут мрачно смотрел в лицо хану Аблаю. Ноздри у него были вырваны, а на лбу багровела выжженная русская буква "В", означающая слово «вор». Такие клейма ставили на царских рудниках тем, кто нарушил порядок или пытался бежать.
— Не узнаешь меня, хан?!
И голос показался знакомым Аблаю.
— Где письмо, которое ты привез от самозваных батыров?!
— Батырское звание получают на поле боя, а не в придачу к отцовским табунам! — ответил туленгут и обнажил в усмешке крепкие белые зубы.
И тут хан узнал его. Это был Керей — внук кузнеца Науана и потомок батыров из рабов Кияка и Туяка, о которых любил рассказывать Бухар-жырау. На стенах Саурана погиб его дед. За неуплату долга попал он в туленгуты к одному султану. Хозяин его захотел взять к себе в постель его малолетнюю дочку, и туленгут Керей ударил его кинжалом. Аблай рассудил тогда их, передав убийцу царским властям. А царский суд присудил его к каторге на рудниках…
— Я узнал тебя, табунщик Керей! — сказал хан Аблай. — Что же это за новый орысский царь, которому служат убийцы?!
Табунщик Керей усмехнулся:
— Убить султана — это сбросить с себя половину грехов перед Богом!
— А как сбросить все грехи?
— Для этого нужно убить хана! — спокойно ответил Керей.
Как ни пытали его, он не сказал, кому передал письмо пугачевских батыров. На следующее утро его привязали к хвостам лошадей и растащили на части. Но в то же утро полторы сотни джигитов из ханского туленгутского аула ушли к самозванцу. Когда сам хан с полутысячей верных телохранителей догнал через два дня их у небольшой степной речки, со стороны бежавших раздались ружейные выстрелы. Оказалось, что вместе с бежавшими казахскими туленгутами уходит к Пугачеву, перебив своих офицеров, рота русских солдат из небольшого укрепления недалеко от Кокчетау.
Пришлось отступить. А когда хан Аблай возвратился в свою ставку, то узнал, что из приграничных аулов рода караул не явилось по его призыву и половины ополчения. Бии сказали ему, что наиболее бедные джигиты — «черная кость», — почти все туленгуты из этих аулов ушли к русским бунтовщикам. Эти бии и приехавшие с ними богатые аксакалы не хотели возвращаться обратно в свои аулы. Что ни день бежали по одному, по двое, а то и целыми сотнями джигиты из самого Кокчетау, где собиралось ополчение. Паника охватила всех знатных людей в степи. Многие баи уходили со своими семьями в русские крепости…
Целую неделю не выходил из своей двенадцатикрылой юрты хан Аблай. А потом в сопровождении сотни джигитов поскакали его гонцы: один к сибирскому генерал-губернатору, другой — в осажденный Пугачевым Оренбург, а третий — к его заклятому врагу, хану Нуралы. Через три недели в небольшой крепости на Тоболе произошла встреча ханов Аблая и Нуралы, на которой присутствовали царские офицеры из Омска и Оренбурга.
Сразу после этой встречи летучие отряды ханов Нуралы и Аблая перекрыли всю степь. Они вылавливали бегущих к Пугачеву джигитов и русских солдат. Своих беглецов казнили на месте, а солдат передавали царским карателям. Совместными усилиями оба хана предприняли жестокий рейд против бунтующих башкир, и в придачу к их коннице были выделены верные правительству казаки и уланы.
Вот тогда почти столетний Бухар-жырау и спел хану Аблаю свою знаменитую песню:
О Аблай, не задохнись от ярости,
Услышав слово правды,
Достиг ты вершины славы,
Но не уместятся в одном караване
Лопающиеся от жира баи
И умирающие от голода простолюдины!..
Эту песню вещего жырау слушали на джайляу и у походных костров. Оторванные от работы ополченцы, увидев, что никакой враг не угрожает с этой стороны, а их сделали карателями, роптали все громче. Все чаще и чаще оставляли они ханскую ставку и уезжали домой. И больше их бежало за Жаик, к ушедшим под знамена Пугачева безвестным батырам. Высокие, видные за много верст виселицы стояли по всей границе. Каждый день степь орошалась кровью пойманных джигитов. Но это не помогало. По всей степи горели ночами костры и неслись в их неясном свете всадники в ту сторону, где бушевало пламя Пугачевского восстания…
Больше полувека знал старый Бухар-жырау этого человека. Он помнил совсем юного султана, отличавшегося отчаянной храбростью в стычках с джунгарами, потом зрелого мужа, вторично пережившего плен: затем гордого и надменного старца, могущего спокойно переехать через реку, в которой текла вода пополам с человеческой кровью. И вот, дожив до ста лет, жырау увидел растерянного Аблая.
Да, глаза старого хана перебегали с предмета на предмет, а рука нетерпеливо сжимала камчу: