Шрифт:
Май 1942 г
Теплый ветер колышет высокие стебли осоки.
Главное правило этой войны - не привязываться.
Сначала Отто запоминал их имена, но затем они стали стираться из его памяти, путаться между собой, выцветать, словно черно-белые фотографии, много лет пролежавшие в одном месте и покрытые толстым слоем пыли. Это были молодые солдаты, подростки, его ровесники, которые шли в бой, чтобы умереть, и каждый свято верил, что его смерть на один шаг приближает их к долгожданной победе.
Но никто из них не
Изношенный китель пахнет потом и кровью, руки пахнут железом и табаком. Отто тушит сигарету, крепко зажав ее в кулаке, и усилием воли сдерживает стон, рвущийся сквозь плотно сомкнутые зубы. Когда он разжимает ладонь, окурок все еще дымится, кожа вокруг ожога воспалена, слабо сочится сукровица. Осязаемая тупая боль расходится волнами, отзывается в предплечье, но не дает забыться.
Над его головой - приветливое небо, такое черное и глубокое, что в него хочется упасть, как в бездну.
Здесь за редкость считают безмятежную ночь, когда воздух покоен и тих, и мелкие снаряды не свистят в полуметре от тебя, стремясь превратить твою грудную клетку в кровавое месиво из обломков костей.
Все эти безымянные солдаты умирали жалко и бессмысленно, сраженные шальной пулей в спину или перерубленные напополам разорвавшимся снарядом, который случайно приземлился не в том месте и не в то время.
Отто думает о том, что когда-нибудь - завтра или через неделю - наступит его черед, и тогда отцу напишут, что его отважный сын погиб в тяжелом бою с русскими войсками, но это будет очередной ложью, одной из немногих, что произносится на войне.
Отто возвращается во взвод, торопливо шагая по полю и приминая траву широкими подошвами ботинок. Целый квартал, покинутый русскими, у них в распоряжении. Они разместились в жилом доме, заняв первый этаж. Кровати выстроены в ряд, слева ютится небольшая печь, в центре - несколько табуреток и покосившийся стол. За ним - унтер-офицер и два ефрейтора, они играют в карты. Отто стаскивает с себя китель и ложится в постель, утыкаясь лбом в подушку.
В желудке ноет от голода: сейчас бы вцепиться зубами в кусок вонючего, полусырого мяса, разжевать, проглотить, а больше ничего и не нужно. Только изредка они позволяют себе мечтать о сливовом пироге или жареных свиных ребрышках, раз в месяц, когда станет совсем худо, но чаще - нельзя, иначе совсем тронешься умом. Надо отдать должное повару, который ведет полевую кухню: этот тщедушный саксонец пытается накормить целую роту одной выпотрошенной курицей. Лучше всего в деревнях: там всегда есть скот, у местных жителей можно взять чай и водку, но водка нужна в лазарете, ее солдаты не пьют.
Ладонь горит, будто Отто держит ее над пламенем. Украдкой он смотрит на вспухающие волдыри, на отвратительное круглое пятно, грязное, влажное и кровавое. Завтра нужно будет наведаться в лазарет и сделать перевязку, чтобы ружье не выпадало из рук.
– Обер-лейтенант сказал, что завтра отправляемся с рассветом, - ефрейтор Клаус сгребает карты со стола.
– Надо спать.
Все расходятся по кроватям, недовольно ворчат.
– Если повезет, завтра продвинемся километров на пятьдесят, - говорит Ульрих, унтер-офицер. Во взводе он самый старший, ему около двадцати семи лет, а еще - самый высокий, поэтому его фуражка слетает с головы, когда он старается втиснуться в дверной проем.
– Старушка Германия сильна, как никогда. Сейчас все в наших руках. Отто, - окликает он, - прочитай-ка нам стихи.
Отто вскидывает голову и отчужденно смотрит на унтер-офицера. На войне не бывает поблажек, как в академии, где с сыном гауляйтера церемонятся, будто с самим фюрером. Отто не знает, почему он до сих пор жив - солдат-неудачник, один из тех, кого гонят на передовую, чтобы пустить под вражеский обстрел. Может, ему просто везет во фронтовой лотерее, где ты раз за разом выигрываешь жизнь.
– Какие?
– спрашивает он.
– Какие угодно. Ты же только на это и способен, вот и сделай милость.
*
В диких розах незаметным
Делается крови цвет.
Слился ветер с маршем медным,
Словно паводок побед.
Здесь недавно разливался
Ужас ночью боевой.
В гневе встать один пытался
И воды просил другой.
Утро. Ямы углубляют.
Дышит раненый с трудом,
И его благословляет
Коршун тягостным крестом.
Детлеф фон Лилиенкрон
*
За час до рассвета Отто одевается, стараясь не разбудить спящих, проходит мимо часового и быстрым шагом направляется в лазарет. Раненых мало: после прошлой бомбардировки около пятидесяти солдат признали безнадежными.
Их расстреляли, чтобы те не испытывали страданий.
Остальные постепенно идут на поправку, в лазарете тихо, и Отто испытывает облегчение, когда понимает, что ему не придется слышать то, что страшнее всего - душераздирающие вопли человека, которому ампутируют ногу, хриплые стоны больного, заходящегося в лихорадке, имена жен, сестер, друзей, вырывающиеся из чужих ртов перед смертью, будто слова молитвы о спасении.
Пахнет водкой, выстиранным бельем, чаем.
– Чего пришел?
– спрашивает сестра, становясь перед ним.
Отто показывает ладонь. Она досадливо сплевывает.
– Садись.
Ему перевязывают руку. Отто чувствует прикосновения шершавых пальцев к своей ладони, видит, как спешно и деловито женщина стирает кровь и засохший пепел, обрабатывает спиртом, накладывает бинт, и чувствует, как к горлу подступают удушающие горькие слезы.
Сестра выпрямляется, смотрит на бледное лицо с запавшими скулами, и понемногу взгляд ее оттаивает, тонкая корочка льда рассыпается, позволяя зажечься зеленым огонькам глаз. Ей около тридцати, но выглядит она старше, на лбу - морщины, плечи - сгорблены, волосы стали тусклыми и сухими. Отто утирает слезы рукавом и нервно сглатывает.