Отчет 8 Кто бы с дитем…
Шрифт:
Танита, кстати, тоже почти там же, но жаждет не просто умереть, а сильно нарваться, и погибнуть в атаке, и ни дай бог удастся победить противника.
Так. Времени на приведение их в норму мало, но что делать, я знал. Поймать этот маленький гаденький шок, и накачать его эмоциями так, чтоб он лопнул. Мало того, я знал, как это делать.
Найдя себе занятие, я временно отложил все остальное, в том числе и временный провал в памяти, на второе место. Итак.
Оглядеться. Куча листьев находиться под южной стеной городского сада. До базы метров двести. А для похорон места лучше не придумать.
– Сидите здесь!
Минут через сорок я вернулся, с автоматом и мечем Нирры, найденным в вдрызг разгромленном подвале, и кучкой разных полезных для похорон предметов. На ходу я переваривал увиденное на улицах.
Выглядели они так, будто кто-то по ним пробежался, крутя над головой генератором гравитационного поля. Пара попавшихся по дороге трупов смотрелась как несчастные люди, в которых влюбилось все подряд – кирпичи, стекла, разное оборудование и так далее. Причем влюбилось настолько, что забыло о гравитации и принялось гоняться за любимыми, чтоб от души поцеловать.
– Игра догони меня кирпич. Первый кон маюсь, второй не играю. – мрачно сообщил я Таните старую шутку.
Поставив магнитофон рядом с небольшим возвышением, я принялся сооружать Нирре последнюю постель. Вскоре ко мне присоединились Танита и Катрин. Первая – яростно сверкнув глазами, но смолчав под моим взглядом. Вторая – совершенно автоматически.
Когда мы перетаскивали ее, я незаметно от девушек взял на анализ кусок кожи. Чтоб войти в роль хладнокровного патологоанатома мне пришлось настойчиво подумать о том, что после кремации сложно установить, была ли у нее пара лишних хромосом.
Положив ее на гигантскую охапку веток, мы некоторое время молча стояли. Я смотрел на ее лицо, бледность которого подчеркивали иссиня-черные волосы, и кисло высчитывал, в скольких торжественных похоронах, считая эти, я уже принял участие. Получалось, что в 79.
Потом я поднял с земли три факела, зажег их, и роздал по одному девушкам. Мы повернулись к почти зашедшему солнцу, бросавшему на все последние синие лучи, и застыли, мысленно провожая Нирру туда, к нему. Потом мне в голову пришла мысль, что лучшего времени для похорон и не надо, а потом в голову полезла всякая чушь типа моралей о том, что плохо, когда умирают дети. Не успевшие размножиться.
Шагнув к охапке, я ткнул факелом в основание кучи.
Танита и Катрин просто кинули свои факелы и вслед за мной отошли на десяток шагов.
– Можно говорить очень много и не сказать ничего, а можно промолчать, и сказать много. Я промолчу. – сказала Танита после минуты молчания.
– Тогда я. Только не скажу, я спою.
Я вспомнил Алексу. На нее тогда высадились работорговцы и стали вывозить молодых девушек. Вспоминал я, как мы, взвод и местные, хоронили молодого парня, который зарекрутировался к нам во взвод, но так и не улетел с планеты. Его дядя тогда написал на те похороны сагу, которая очень подходила к этим.
Музыка, без которой слова воспринимались плохо, тогда осталось у меня на пленке, и сейчас надо было только говорить, чтоб стянуть Катрин и Таниту с дорожки к солнцу, по которой уходила Нирра.
И я говорил.
Сага о не увиденном Солнце.
Теплый
Он внезапно почувствовал, как тяжел его меч. Годы скитаний по землям, где прав сильный, где выживает убивающий, где нет ничего, кроме злобы, ненависти и звериной похоти, научили его не замечать тяжести оружия и тяжести бытия. Эти годы, когда один за другим уходили люди его Рода, Рода странников и воинов, приучили его к одиночеству. А теперь, когда он вновь остался один, на него навалилась тяжесть.
Тяжесть меча.
Тяжесть мыслей.
Тяжесть век.
Он закрыл глаза и порывом ветра налетели вспоминания, которые были тяжелее всего.
Он помнил, как он блуждал по холодной, как Смерть, бескрайней северной пустыне, и его, обессилевшего от холода, голода и бессонницы, окружила стая волков.
Рука устала наносить удары, а он устал убивать.
А когда волков больше не осталось, он нашел в той бескрайней смерти маленький комок жизни, такой же одинокий осколок, как и он сам.
Только она спаслась от безудержной ярости воинов соседнего племени. Спасая жизнь, она убежала в снега, в смерть.
Тогда им больше всего не хватало тепла и они, поняв друг друга без слов, легли рядом и отдав друг другу то немногое тепло, которое еще оставалось в их почти окоченевших телах, согрели друг друга и уснули.
Они были вместе и только потому вышли из белой смерти.
Она сказала ему, что там, на ее родине, никогда не было Солнца, потому что вечный северный ветер гнал и гнал тучи, закрывавшие его. И она не знала тепла – только холод, страх и рабский труд.
И он взял ее с собой – увидеть солнце, узнать, что такое тепло, что такое солнце, что такое радость и что такое любовь – любовь к жизни, к южному ветру, к миру, где живешь, к тому, кто рядом.
Тогда он понял, как одинок был все эти годы, и как ему нужен кто-то рядом. Хотя бы для того, чтобы не молчать в вечной дороге, кому раскрыть красоту этого мира.
И они пошли на юг.
Он помнил их первую ночь у костра, когда он обрел что-то новое для себя, но старое, как мир.
Заснеженный лес, костер и она. Блики костра играли на ее длинных светлых волосах и отражались в голубых, как небо его родины, глазах.
Она сидела, обняв свои ноги и смотрела на огонь, который видела впервые. А потом спросила, любит ли он ее. Он ответил: «да»…
Он помнил, как они шли по узкому каменному гребню на одинокую скалу, на вершине которой он родился на рассвете много лет назад. И теперь, родившись заново, он вновь шел к солнцу, к новой жизни…