Отцова забота
Шрифт:
– Хороший взвод был, если «дэшки» имелись…
– Комбат запасливый оказался. Но я ж не к тому. Нутром чую, будет нам там пакет огурцов с иголками.
– Да ну тебя, – отмахнулась Машка. – Ничего там не будет. Как будто ты кармановских не знаешь. Будет работа, рутина… Хорошо хоть домой.
* * *
В поезде на Карманов купейный вагон оказался всего один. Народ попроще, женщины в цветастых платьях и платочках,
– О, товарищи маги! – улыбнулась та. – Только что выпустились?
– Так точно, – изжить военное Игорь никак не мог.
– До Карманова, значит… утром рано приедем, полшестого. Я разбужу. Бельё постельное чтобы успели сдать.
Москва проводила тёплым моросящим дождиком. За окном мелькали редкие фонари, пронзительно-голубые в густом сыром сумраке. Тоскливый стон трогающейся машины, гудок. Поползли назад пути и стрелки, тёмные туши вагонов, зверообразные дизеля, заснувшие до утренней зари, а потом поезд вырвался за кольцевую железку, колёса стучали всё увереннее, всё быстрее, а за окнами быстро сгущалась темнота.
Машка успела переодеться и сейчас сидела, завернувшись в тонкое казённое одеяло, подтянув колени к груди. Игорь, словно заворожённый, замер, глядя в оконное стекло, где не было видно ничего, кроме его же собственного лица.
Как ни просила Машка не вспоминать прошлого, не получалось. Всплывали в голове бои, обрывки фронтовых разговоров. Серые, как на старых фотографиях, лица товарищей.
Игорь смотрел в окно, Машка – куда-то в угол, куда не падал свет лампы под потолком. Там затаилась, подрагивая в такт ходу поезда, треугольная тень от края верхней полки.
Несколько далёких огней мелькнули и скрылись за деревьями. И отчего-то обоим молодым людям вспомнилось, как фрицы подошли к Карманову.
Как же такое забудешь, ту жуткую осень не сотрёт даже победная весна. Когда рухнул фронт на севере и наши отступали на юге, Карманов остался… в стороне. Последних мобилизованных торопливо отправили куда-то в тыл, милиционеры появились на улицах с карабинами, а горком партии призвал всех «крепить нерушимый советский тыл». Даже противотанковые рвы стали было копать, но опоздали, потому что фрицы, нащупав брешь, устремились туда всеми силами, растекаясь, словно гной.
Немногие части, вырвавшиеся из кольца, отступали. И весь Карманов высыпал на улицы, когда на проспекте Сталина, в центре города, укатанном свежим асфальтом – как-никак главная улица, на западе за почтой превращавшаяся в грунтовое шоссе, – появились усталые солдаты.
Вид у них был совсем не бравый. Покрытые потом и пылью, многие с повязками, они торопливо принимались рыть окопы на самой окраине городка.
– Фрицы! Фрицы идут! На танках прут! Тьма-тьмущая!
На горе, особенных войск в Карманове как раз не случилось. Эшелоны простучали колёсами, направляясь куда-то на юг, на станции они останавливались, лишь спеша утолить голод и жажду трудяг-паровозов, жадно глотавших из чёрного жерла водокачки да грузившихся углём.
На площади перед горкомом (там же, где горсовет и горисполком) собирались ополченцы. Обещали выдать оружие, но склады оказались заперты – и не просто на замок, а запечатаны какими-то хитрыми магическими скрепами, и, пока с ними возились, за рекой поднялись столбы пожаров.
Было тихо, накрапывал дождик. Серенький осенний день, каких в конце сентября хватает по великой Руси, когда уже отошло погожее бабье лето. За речкой Карманкой тянулись заливные луга, за ними – лес, его прорезали рельсы, убегавшие на запад к Орлу; и вот оттуда к набрякшим тучам лениво и неспешно тянулись неподвижные столбы дыма.
– Михеевка… Михеевку жгут… – пронёсся по кармановским улочкам словно всеобщий вздох.
– И Маркино…
Пожарища вспыхивали по огромной дуге, продвигаясь всё дальше и дальше на юг и на север. Ветер дул с запада, он нёс гарь. И народ в Карманове, даже повесив на плечо старый карабин с ещё царскими вензелями, лет этак тридцать пролежавший в арсенале, смотрел на вздымающиеся дымы не то чтобы с растерянностью или страхом, но с каким-то странным неверием, словно ожидая, что вот-вот всё кончится. Наваждение сгинет, и это окажется лишь страшным сном.
Пронеслись над городом две пары самолётов, с заката на восход, но наши или немцы – сказать никто не мог, слишком высоко. Бомб, однако, не бросали, и общество решило, что точно наши. Немцы, никто не сомневался, бомбить стали бы сразу.
И отступавшие солдаты, и ополченцы в ватниках – все высыпали на высокий левый берег Карманки. По закону природы восточным берегам положено быть отлогими, однако Карманов стоял на древнем, очень древнем холме с каменным скалистым сердечником, и никакая река с ним справиться не могла.
Правда, и окопов настоящих не вырыть тоже.
Что будет, чего ждать – ополченцы не знали. Крутили в городском клубе «Боевой киносборник»: ну так там немцы по-русски говорят и даже с нашим оружием ходят.
Дорога на закат опустела. Наши все прошли, немцы не показывались. Кто из своих ранен, отстал – все, сгинули.
Говорят, что такие дни запоминаются в мельчайших деталях. Каждое лицо, каждое слово, жест. Запах, цвет, дуновение ветра, летящие жёлтые листья – всё.
Однако ни Маша, ни Игорь тогда, пятнадцатилетними, отчаянно пытаясь «добыть оружие», отчего-то не помнили командиров, гонявших их от моста, не осталось в памяти лиц солдат-пулемётчиков, устроившихся за баррикадой из мешков с песком – словно стёрло.
Осталось только ожидание. Жуткое и выматывающее, что хуже, если верить казённым писакам, любого боя.
Не запомнили тогдашние ребята-подростки и лица полкового мага, серого и шатающегося от усталости, что сидел на древнем валуне подле моста – валуне, что помнил, наверное, ещё дружины киевских да владимирских князей. Но зато в память врезалось: «…если прорвутся, Егорыч, конец всей армии, да что там армии – фронту», сказанное магом командиру полка, немолодому и грузному, с двумя майорскими «шпалами» в петлице. «Шпалы» они почему-то запомнили.