Отцы-основатели. Весь Саймак - 10.Мир красного солнца
Шрифт:
Они стояли рядом, плечом к плечу, как будто таким образом могли противостоять чувству обреченности, ощущению абсолютной тщетности человеческих усилий, поднимавшемуся, казалось, внутри их самих
— Это не может длиться вечно, — произнес Кемп. — Однажды мы научимся удерживать человеческий рассудок от сползания в пропасть. Мы найдем способ помочь мозгам идти в ногу с людскими амбициями и не отставать от прогресса.
Финдлей кивнул на Гарднера.
— Он был на верном пути. Сделал первый большой шаг. Прежде чем мы попытаемся как следует изучить мозг — то есть с научной точки зрения, — необходимо
Кемп кивнул.
— Ты прав, Вик. Он сделал первый большой шаг. А теперь… теперь он отправляется в Санктуарий.
Они помогли Джонни Гарднеру встать с табуретки и провели его через лабораторию. Джонни шел как незрячий, то и дело спотыкался, дергаясь при непроизвольном сокращении мышц. Безумец глядел прямо перед собой и, казалось, созерцал нечто видимое только ему.
— Благодарение небесам, — заметил Финдлей, — что он ушел таким образом. Не как Смит.
Кемпа передернуло от воспоминаний. Смит взбесился. Он изрыгал непристойности, визжал и орал, круша лабораторию. Они пытались унять его, уговаривали успокоиться. А когда он бросился на Финдлея со стальной балкой, Кемпу пришлось его застрелить.
Хотя с Лемпке вышло еще хуже. Лемпке взял да и вышел из купола в практически несуществующую атмосферу Плутона. Как был — в лабораторном халате и без скафандра.
Доктор Дэниел Монк, отложив карандаш, снова перечитал неуклюжие строчки приблизительного перевода:
«Это повесть о… который посетил пятую планету от центрального солнца; не о первом, кто отправился туда, но о первом, кто обнаружил обитающую на ней любопытную форму жизни, которая в силу ее… не была распознана как жизнь…»
Снаружи поднялся легкий ночной марсианский ветер. Он подметал улицы города Сандебара. Плакал и стенал среди карнизов и колонн музея. Песчаная метель крохотными пальчиками барабанила по стеклам, а алмазный свет марсианских звезд рисовал на полу морозные квадраты, падая сквозь оконный переплет.
«Это повесть о…»
Доктор Монк нахмурился. Повесть о ком? Вероятно, он никогда не узнает, поскольку словарный запас, сделавшийся доступным благодаря Розеттскому свитку, не распространялся на имена собственные.
Криво улыбнувшись, Монк снова взялся за карандаш и написал в пробеле: «Джон Доу». Имя как имя, не хуже любого другого.
«Это повесть о Джоне Доу…»
Но это совершенно не вносило ясности в решение другого вопроса. Это никак не объясняло, почему жизнь на пятой планете «не была распознана как жизнь».
Пятая планета, нынче ставшая поясом астероидов, вихрем планетарных осколков, без сомнения, былапланетой. Орбита ее в иную эпоху пролегала между Марсом и Юпитером. Эта планета наряду с Землей являлась наиболее доступной для жителей Марса. Естественно, они не могли не посетить ее. И то, что они знали пятую еще до разрушения, давало все основания для захватывающего дух вывода о невероятной древности свитка, из которого был переведен данный абзац.
Вполне возможно, рассуждал Монк, какой-то другой свиток повествует
«Любопытная форма жизни в силу ее…»
В силу ее чего? Какую форму могла принять жизнь, какой трюк она должна была изобрести, чтобы скрыть свое существование? Невидимость? Какой-то вариант покровительственной окраски? Но нельзя же вписать в текст слово «невидимый» так же, как он вписал «Джон Доу».
Вероятно, однажды, сказал себе Монк, он найдет ответ, сумеет вписать то недостающее слово. Но не сейчас. Пока нет. Розеттский свиток при всей его важности все-таки оставлял желать много лучшего. Он неизбежно оставлял бы желать много лучшего, поскольку язык, на котором он был написан, происходил из иного источника, нежели земной, развивался по чуждым путям и отражал мыслительный процесс, вне всякого сомнения принципиально отличный от земного.
Единственное сходство марсианского языка с земным состоит в том, что оба они представляют собой способ обмена образами. И это все. Сами способы имеют между собой мало общего.
Монк взял с рабочего стола увесистый металлический цилиндр. Осторожно, едва ли не почтительно, он отщелкнул замок, запиравший футляр с одного конца, и вытащил длинный тяжелый свиток, служивший ключом к мыслям и трудам древнего народа Марса.
Медленно, нежно профессор развернул его и, прищурив один глаз, всмотрелся в бледные знаки, потускневшие за миллион или более лет, проведенных под холодными песками.
Словарь всегда словарь, пусть и в ином формате.
Монк попытался представить себе личность давно почившего марсианина, который взялся за составление словаря. Кто он? Ученый, взыскующий не более чем путей истины? Торговец, стремившийся обеспечить более легкое понимание языка и посредством этого облегчить коммерческие контакты между марсианской расой и угасающими ныне народами юпитерианских лун? Государственный муж, озабоченный налаживанием политики добрососедства?
Кем бы он ни был, марсианин не особенно хорошо знал юпитерианский язык. Некоторые слова и идиомы последнего, употребленные составителем словаря, не совпадают с теми, что известны землянам. Или сам язык успел измениться? Возможно, в те дни, когда автор свитка трудился над своим произведением, цивилизация юпитерианских лун еще не пришла в упадок.
Сами юпитериане на данную проблему способны пролить мало света. Разумеется, имеются руины и легенды, но их легенды совершенно безумны, а руины не вызывают у племен Европы и Ганимеда традиционно высоких чувств. В отличие от большинства народов юпитериане не сохранили память о славном прошлом, об утраченном золотом веке.
Это окольный путь. Долгий и неуклюжий способ учить марсианский язык, размышлял Монк. С марсианского — на юпитерианский, с юпитерианского — на земной. И все же это лучше, чем вообще ничего.