Отдел «Массаракш»
Шрифт:
— Я слишком поздно догнал Лесоруба! — заорал в ответ Птицелов. — Лию забрала железная птица! Я ничего не мог поделать!
— Железная птица! — выдохнул Киту. Потом заревел: — А умнее ничего не мог придумать, грамотный ублюдок?! Меня упыри на куски рвали, я думал: спину тебе прикрываю, пока ты дочку спасаешь! А ты? Ты же клялся!
— Я ничего не успел сделать, — повторил Птицелов, чувствуя, как пылает лицо от прилившейся крови. — Но я вернусь в Норушкин карьер… Я все исправлю! — выкрикнул в лицо несостоявшемуся тестю.
— Исправишь?! Исправишь?! Что ты можешь исправить?! Оживить мою тростиночку? — Киту в порыве
Птицелов кивнул. Шмыгнул носом. Потом обошел Киту и встал на пороге. В какой-то миг ему захотелось обернуться и проблеять что-нибудь в духе «Прости меня, бога ради!». Захотелось да расхотелось.
…Он молча спустился во двор. Поплелся к калитке, мимоходом замечая, что мутанты, созванные кличем Пакуши, никуда не разошлись. Что они смотрят на него, разинув кривые и беззубые рты, распахнув мутные разновеликие глаза.
А потом в лачуге грянул выстрел. Кроваво-черные брызги выплеснулись через открытое окно и окропили хилый огород Киту.
«Вот и все, — прозвучал в голове Птицелова голос Колдуна. — Еще одна смерть на этом шаре. Еще одна свежая могила на нашей земле. И в ответе за нее пришельцы из черной бесконечной пустоши. Чужаки, которые повидали множество миров…»
И через миг Птицелов понял, что решить противоречие он сможет, вывернув сырную головку мироздания наизнанку. Тогда миры-пузырьки превратятся в миры-шарики, а непреодолимые «сырные» толщи — в пустоты. В таком случае железные птицы, которые, конечно, на самом деле совсем не железные, смогут порхать от одного шарику к другому беспрепятственно.
Мысль эта показалась Птицелову не лишенной логики, и он дал себе слово обдумать её на досуге. Благо, времени для размышлений на пути в Норушкин карьер у него будет предостаточно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Миновав дебаркадеры железнодорожной станции, Птицелов оглянулся. Руины города скрылись за неверным маревом рассвета. За ними и выше блестела заплата Стеклянной Плеши. А еще выше угадывались утесы Норушкиного карьера, где летающее полуживотное-полумашина похитила у Птицелова единственную любовь. Если бы Птицелов умел плакать, он заплакал бы, такая тоска сжала его сердце. Но плакать он не умел, поэтому лишь половчее подогнал лямки вещмешка, поправил ремень ружья, подаренного Бошку, и зашагал на север.
Дорога была хорошей, гораздо лучше той, что привела Птицелова к руинам города больше года назад. Правда, на каждом шагу попадались рытвины, заполненные черной мертвой водой, а сквозь трещины в бетонных плитах торчали сухие стебли колючки, но кто обращает внимание на такие пустяки? По этой дороге можно шагать хоть целый день без передышки. Надо только по сторонам поглядывать. Мало ли какая нечисть бродит по окрестным лесам. Друг Бошку, что снабдил его на дорожку не только ружьем из своего арсенала, но и припасами, сказывал, что главное — добраться до засеки, а там разведчики. Глядишь, и подсобят, если что…
Птицелов шагал легко, перепрыгивая через рытвины, обходя стороной ржавые обломки на обочинах. Прошлое отодвигалось назад, задираясь вместе с горизонтом, расплываясь туманными пятнами. Вот растаяло злобное мурло Пакуши. Вот пошла рябью простоватая физиономия Бошку. Вот личико Лии с набухшими надбровьями подернулось дымкой. А вот и разваленное вконец зарядом самодельной картечи лицо дядьки Киту превратилось в кровавую кляксу. Только чистый строгий лик Колдуна с плотно сжатыми губами и зрачками змеи не желал растворяться в прошлом. Смотрел пристально, будто требовал: ступай, Птицелов, на север и делай, что должен. И Птицелов ступал: «шорх-шорх-шорх» — шаркали по бетону подошвы добротных армейских ботинок, которые Птицелов откопал в развалинах военного склада.
Мировой Свет наливался дневной силой. Лес по обеим сторонам обочины стряхивал утреннее оцепенение, оживал. Закряхтели, заперхали разнообразные птахи. Петь они давно разучились. С тех пор как встал над Миром Огненный Гриб. Кто-то громадный неповоротливый завозился в зарослях справа. Птицелов снял ружье с плеча, прислушался. Подрагивали верхушки деревьев, осыпалась серая осенняя листва, но в этой возне не чувствовалось угрозы. Напротив, сквозило неподдельное добродушие, словно ворочался в берлоге, устраиваясь поудобнее, огромный плюшевый медведь. Птицелов видел такого медведя среди руин магазина детских товаров. Его поразило, что игрушка может быть настолько большой — с взрослого мутанта ростом. Помнится, Птицелов хотел даже подарить медведя Лие, но едва он дотронулся до игрушки, как та рассыпалась рыжим удушливым прахом.
Он постоял, подождал, покуда неуклюжая громада притихнет, и продолжил путь. Битая-перебитая бетонка скатывалась с юга и взбиралась на север. Птицелов чувствовал себя ручным зверьком, на потеху неведомого хозяина вращающим обод исполинского колеса. Он видел однажды такую забаву, и она показалась ему отвратительной. Но выбора у него было не больше, чем у зверька, а колесо — значительно тяжелее.
Ничего, ничего, думал Птицелов, дробя каблуками комья подсохшей грязи, дайте только срок, доберусь до Столицы. А там выясним, кто здесь хозяин. Пришельцы там не пришельцы, пузырьки не пузырьки — вы у меня за все ответите. И вернете Лию, как миленькие. Никуда не денетесь…
Птицелов замедлил шаг, остановился, воровато огляделся окрест и саданул себя кулаком по лбу.
Вот дурень! Кого я обманываю? Самого себя?! Кто и за что мне ответит, а?! Если я Лию отбить не сумел даже у Лесоруба. А ведь он всего лишь прислужник у пришельцев. Это ж ясно, как Мировой Свет! Не Смерть-с-Топором, как думают эти малахольные, а — слуга, раб! Не человек он и не мутант, это ж видно. Наверное, тоже живая машина, как и железная птица, которая не железная… Не важно, что он такое, — важно, что создатели Лесоруба сильнее сильных. Сильнее упырей и солдат, вместе взятых. Тысяч упырей и тысяч солдат!
Глаза чесались неимоверно, но рыдать ему было не из чего. Он вспомнил Сопливую Бунашту из своей родной деревни. Бунашта была хоть и уродливой, но веселой девкой. Все мужики деревенские к ней хаживали. Их не смущало даже, что Бунашта непрерывно истекает слезами, отчего и прозвали Сопливой. А еще он вспомнил, как снова ходил к Норушкиному карьеру. Устыдился. Поплелся выполнять обещание, данное мертвому теперь дядьке Киту. Ружье прихватил. Сам не зная зачем. Расстрелять Лесоруба самодельной картечью. Отомстить. Отвести душу. Да толку-то от его стыда и воинственного пыла. Не нашел он ничего в карьере — ни тумана, ни чудного леса, ни Лесоруба. Ржавый экскаватор, глыбы известняка, пыль и всё!