Отец детей своей матери. Рассказ

Я не стану хоронить брата. Пусть достается стервятникам. Я каждый день хожу к городским воротам, смотрю на его гниющие останки и плюю на труп. Народ Фив недоумевает: погребение брата — мой долг, честь семьи требует, чтобы я принесла себя в жертву, а значит, я нарушу запрет Креонта, Полиник [1] упокоится с миром, меня казнят, и моя душа будет бродить вокруг тела, которое никто не предаст земле. Над всеми женщинами довлеет страх, ни одна не осмелится преступить закон. Кто-то кормит грудью, у других — малые дети, у третьих — немощные мужья, а я — девственница, и никто обо мне не заплачет. Антигона обязана исполнить долг перед предками, себе же она ничего не должна. Меня учили, что я — всего лишь посредница между моим отцом и моими будущими сыновьями, которым передам по наследству кровь нашего рода. У нас с сестрой разное предназначение: забота одной — потомство, долг другой — упокоение брата, мне предопределена смерть, Исмена родит детей. Будь я на месте сестры, предпочла бы бесплодие, повиновение не по мне. Мне нет дела до братьев, эти спесивые глупцы вечно гнали меня прочь, не желая принимать девчонку в свои игры. Теперь их стенающие души кружат надо мной, умоляя бросить горсть земли на разлагающуюся плоть Полиника, а я лишь улыбаюсь в ответ. В глазах Креонта я вижу сомнение, но меня это не волнует. «Тебе нечего опасаться», — так я ему сказала, но он не поверил. Креонт уверен, что я сохраню верность роду, что зов крови окажется сильнее страха. Царь жаждет моей смерти: я не покорилась, и он усмотрел в этом покушение на свою власть и богатства. Как он ошибается! Мне не нужны ни трон, ни судьба правительницы, ни смрадная гибель Креонта. Я не хочу умереть девственницей, но мне противна и мысль об огромном животе, опухших ногах, отвислых грудях и родовых муках. Молодые мужчины желают меня, и я могла бы стать женой одного из них. Они родовиты, богаты и с радостью не раз оплодотворили бы меня. О, каких прекрасных отпрысков благородных кровей я могла бы произвести на свет! Какое славное будущее определила бы им судьба! Войны, богатая добыча, распутные женщины, нога на горле врага и меч в руке, вскинутой вверх в победном жесте! Я не подчинюсь их воле и не умру во имя Полиника, но и жить по чужим правилам не стану. Мой отец однажды уже сбил меня с пути, когда взял за плечо и сказал, глядя в пустоту окровавленными глазницами: «Ты поведешь меня сквозь тьму, дочь моя». Мне следовало вырваться и убежать, но я была слишком молода, кровь внушала мне ужас, а жуткие крики Эдипа эхом отзывались в душе. Я давно ненавидела отца и возрадовалась, когда он ослепил себя: его липкие взгляды больше не будут пугать меня, руки перестанут воровато шарить по моему телу. Отец всегда смотрел на мир исподлобья, и никто не знал, какого цвета у него глаза. Когда царь был рядом, все вокруг тонуло в непристойности, как в грязной воде. Я стояла перед ним, закутанная в плотные накидки, но мне казалось, что я обнажена, а чресла мои разверсты. Мои братья тоже не чувствовали себя в безопасности — с ними он вел себя еще разнузданней. Иокаста не так боялась, что муж совратит сыновей, ведь от этого детей не бывает. Исмена очень глупа, она долго не понимала, какая опасность ей грозит, и часто оставалась с отцом наедине. «Невозможно! — говорила она мне. — Он наш отец!» Но однажды прибежавшие на крик служанки обнаружили ее голой под Эдипом. Пол вокруг был залит поганым семенем, давшим жизнь дочери, над которой царь задумал совершить насилие. Девушки оторвали рыдающую Исмену от Эдипа и унесли в покои. И вот что странно: после того случая меня она стала бояться больше, чем отца. Исменупугала моя проницательность. Предупреждения об опасности сестра принимала за пророчества. Я замечала, что она наблюдает за мной, когда я говорю с братьями, и, прежде чем подойти, ловит мой взгляд, словно спрашивает совета. Я смеялась над Исменой, не умевшей разгадывать поступки мужчин, и, чтобы окончательно ее запутать, прижималась к Этеоклу или нежно целовала Полиника. Они на мой счет не заблуждались, но приходили в бешенство из-за того, что я использую их для обмана невинной девочки, и тогда, в отместку, старший брат изображал страстные объятия, а младший впивался губами в мой рот, и я убегала с негодующими криками, что окончательно запутывало Йемену. Такими были наши игры. Я презирала братьев: им нравились глупышки, над ними было легче взять верх. Невелика честь — оказаться умнее девушек, которых если чему и учат, так только петь и вышивать! А разве девушке нужно уметь что-нибудь еще? — удивлялись мои братья. Я никогда не любила Этеокла и Полиника, но и бояться их не боялась, так что до серьезных ссор дело не доходило. Случалось, они защищали меня от нашего отца, когда я была совсем маленькой и не удивлялась, что он щупает меня между ног. Один толкал и отвлекал Эдипа, другой прогонял меня в гинекей. Повзрослев, я заставила педотриба [2] дать мне несколько уроков и научить обороняться. Мы встречались по ночам в дальнем конце сада, и я была прилежнейшей из учениц. В десять лет я уже могла защитить себя, но так и не поняла отца, как ни пыталась. Эдип был трусом и отводил взгляд, когда я смотрела ему в глаза. А Иокаста неусыпно следила за своим молодым мужем.

У Эдипа никогда не было любовницы, только Иокаста. Служанки, воображавшие, что им удалось соблазнить царя, заблуждались. Эдип не упускал случая пощупать девушку в нише, чулане или алькове, но ни разу не довел дело до конца. Он был верным супругом, хотя тщательно скрывал это от окружающих. Очень долго репутация царя оставалась дурной, как он того и хотел. Меня просветила кормилица. Она надзирала за всеми служанками, но тоже не разгадала хитрости царя и прогоняла женщин, так горячо клявшихся в своей невинности, что по дворцу поползли слухи: Эдип сует руки куда ни попадя, но его можно не опасаться. Не следует ставить царя в затруднительное положение: покажешь, что готова уступить, и он тут же потеряет к тебе интерес и удалится, небрежно насвистывая. Окружающие решили, что царь бессилен как мужчина, и ему это не понравилось. В действительности, Эдип хотел, чтобы его считали гнусным подлецом, для того и устроил спектакль с покушением на честь Исмены, но это я поняла много позже.

Фиванцы невероятно глупы. Эдип получил трон, разгадав простейшую загадку. Он всегда насмехался над своими подданными, и тут я была на его стороне: наш народ отличают покорность и неспособность мыслить. Жители Фив уверены, что где-то — неизвестно где! — есть решение любой проблемы, это решение нужно принять и ни о чем не думать. Стоило Сфинкс объявить, что речь идет о загадке, то есть место, где «лежит» ответ, неизвестно, и они до смерти перепугались, растерялись, попали впросак и, конечно же, не нашли разгадки. Эдип не стал выводить их из заблуждения: он понимал, как разъярятся люди, осознав, что ответ был так прост. Они отдали чужеземцу трон, который мог достаться любому фиванцу, сумей тот сложить два и два. Эдип выказывал благочестие и покорность богам; в глубине души он чувствовал себя узурпатором. Трудно считать себя победителем, когда твой враг даже не умеет держать в руках оружие. Иногда в Фивы попадали путешественники, бывавшие в Афинах и Микенах и читавшие книги. Им рассказывали о небывалом подвиге царя, благодаря которому он сел на фиванский трон, и я часто замечала недоверчивое выражение на их лицах. Кто-нибудь из придворных загадывал загадку и делал театральную паузу, заведомо уверенный, что ответа не дождется, а если гость раскрывал рот, мой отец смотрел ему прямо в глаза, угрожающе хмурил брови, и чужестранец вспоминал, что молчание — золото. Сметливые гости говорили себе, что их это не касается: пусть фиванцы упиваются собственной глупостью хоть до скончания веков. Но что бы случилось, окажись один из них не так учтив? Фивы свято верили, что получили самого благоразумного, прозорливого и мудрого правителя в мире, а на самом деле, любой опытный лошадник или торговец египетскими украшениями из Афин мог ответить на вопрос Сфинкс и получить трон! Выходит, их надули и на трон сел мошенник? Эдип понимал, как опасен торг с дураками, он чувствовал, что ходит по краю. Наши законы весьма запутанны: никто с уверенностью не скажет, получил Эдип трон по воле народа, как спаситель города, или стал царем, женившись на царице. Эдип боялся, ибо знал, что уязвим. Моя мать тоже боялась. От моей семьи несло страхом, и никто не понимал почему, так что любая причина была хороша. Когда посланец из Коринфа принес весть о смерти Полиба и Меропы [3] , все всё поняли. Я почувствовала облегчение, словно рассеялась пелена ужаса, который источали мои родители. Они отчаянно искали объяснения своим страхам — людскому непостоянству, коварству Креонта, рукоблудию Эдипа, дававшему Иокасте повод для криков и приступов гнева. Мой отец играл в кровосмешение, чтобы скрыть случившийся в прошлом подобный же грех. Когда Эдип выколол себе глаза и взялся за мое плечо, я не испугалась, что он опустит руку ниже. Конечно, я последовала за ним только из детской слабости — дочерняя покорность не была моим уделом, — а страх испарился, потому что Эдип больше не был сладострастником, подстерегавшим меня в укромных уголках. Я была слишком молода, чтобы отказаться сопровождать отца, как отказываюсь сегодня совершить погребальный обряд над братом, но если бы я и осталась во дворце, то не ради того, чтобы избавиться от его похотливых прикосновений. После наступления зимних холодов я без опасений спала под тонким покрывалом, прижимаясь к голой груди Эдипа. Он утратил интерес к девушкам, как только узнал в себе сына-кровосмесителя, словно исчезла нужда в мнимом преступлении. Ужас переместился туда, где случился, — в прошлое, и мой отец оставил будущее в покое. Полюбить его я уже не могла, а он не мог простить меня, потому что слишком жестоко оскорбил. Эдип заботился о моем пропитании, а я следила, чтобы он не оступался и не падал. Мы относились друг к другу, как попутчики.

Но зачем, зачем я отправилась в путешествие?

По какому праву меня лишили судьбы царской дочери, оторвали от гинекея, где два старых человека, тронутые моей тягой к знаниям, тайно и против всех правил обучали меня? Сначала Эдип внушил мне отвращение к мужскому телу, а потом отнял возможность вести размеренное существование: я была богата и могла обойтись без мужа, живя в мирной тишине храма среди женщин, посвятивших себя служению богам. Увы — Эдип затащил меня в свою жизнь. Почему меня, а не Йемену? Она была слишком глупа? Или я заслужила его уважение, тем что сопротивлялась? Да, мне следовало трепетать от страха, тогда я осталась бы в Фивах, и юный глупец Гемон не влюбился бы в меня. Ну почему он не полюбил мою сестру? Теперь Гемон восстал против отца, и Креонт раздражен вдвойне: я не следую обычаям, а сын бросает ему вызов и бесчестит семью.

Креонт помешан на чести. Он питался бы ею дни напролет, будь на то его воля, обжирался до несварения желудка, раздуваясь до неприличия и сыто рыгая. Он знает все о правилах, обязанностях и правах. Он бывает совершенно счастлив, когда предоставляется возможность оспорить старшинство или отыскать пятно на безупречной репутации. Креонт уверен, что занял трон по закону, — и он, если вдуматься, прав. Полиник был старшим по рождению, Этеокл мог завоевать царство силой оружия, но теперь

Креонт — первый наследник. Мой брат-глупец обвинял его в жажде власти: нет, и еще раз нет! Креонт влюблен только в правила приличия, по которым живет его душа. Он заходится от счастья, обнаружив забытый обычай или традицию, которую можно возродить, кряхтит от восторга, когда с ним заговаривают о вопросах чести. Он знает все о цене крови, будь то кровь изнасилованных девственниц или кровь воинов. Он ничего не имеет против меня лично, но никогда не простит одну из Лабдакид [4] , изменившую своему долгу. Лай уже опозорил наш род: да, он ужасно поступил со своим сыном, но не это волновало Креонта. Судьба принесенного в жертву ребенка не имеет значения, отец властен над жизнью и смертью сына, но сын должен заслужить наказание, а новорожденный Эдип не успел ничем оскорбить отца. Креонт надеется, что я нарушу его запрет, Гемон наверняка встанет на мою сторону, и отец со спокойной совестью приговорит его к смерти, исходя из интересов государства, но Лай, приказав убить младенца, защищал не государство, он думал только о себе.

По правде говоря, молодая мать тоже не слишком горевала: наслаждение она ценила выше материнства, ребенок, который мог прогнать любовника из ее постели, не пробуждал в ней страсти. Овдовев, она бросилась в объятия юноши, разгадавшего загадку Сфинкс. Она недолго носила траур, но, когда снова вышла замуж, посулила вознаграждение тем, кто выдаст убийц Лая. Несчастная женщина была обречена иметь дело с трусами: первого мужа приводил в трепет писк вышедшего из утробы матери новорожденного, словно то был адский вопль убийцы, а Эдип бежал от матери, преследуемый пророчеством! Я родилась от «течной» матери и беглеца, а от меня ждут героизма и самопожертвования! Я и впрямь стану первой со времен Кадма [5] , кто не исполнит родственный долг! И пусть меня обвинят в трусости, но я не похороню Полиника из верности моим благородным предкам — моя кровь нечиста, так пусть род прервется. Каждый вечер Креонт выставляет стражу вокруг падали, уверенный — конечно же! — что я осмелюсь действовать только под покровом ночи из страха перед наказанием. Реши я пойти на поводу у царя, отправилась бы туда среди дня, украсив себя цветами, танцуя и распевая. Креонт полагает, что я труслива, как мой дед, опасаюсь за свою жизнь и дорожу удовольствиями, а я надменна и полна ненависти. Я презираю Фивы и царя, а он думает, что я малодушна. Провозглашая свой запрет, Креонт рассчитывал, что сестры Полиника взбунтуются: если мы родим сыновей, у них будет больше прав на трон, чем у Гемона, а властолюбие царя безгранично. Он был бы рад казнить Исмену и Антигону на законных основаниях. По правде говоря, я совсем не дорожу жизнью, но с наслаждением бросаю царю вызов. Креонт это чувствует, тут он не ошибается, но не может понять, как я собираюсь действовать. Он думает, что я жду своего часа, беззвездной ночи, полной темноты, чтобы прокрасться незамеченной, вот и смотрит на небо, когда не видит меня воочию. Он приказал служанкам повсюду следовать за мной. Ночью одна из них сидит в моих покоях, вздрагивая всякий раз, когда я переворачиваюсь на другой бок. Сплю я плохо, вот и мучаю свою надсмотрщицу, получая от этого гаденькое удовольствие. Каждые десять минут я требую: «Подай стакан воды, принеси другую подушку, дай еще одно одеяло, забери одеяло…» Утром она выглядит осунувшейся, и это бросается в глаза, поскольку я запрещаю моим служанкам румяниться. Сама я так молода, что бессонница не оставляет следов на моем лице. Помню, как обставляла свой сон Иокаста: ей требовалась очень темная комната, чтобы не щурить веки, она наносила на лицо крем, спала под тончайшими простынями, потому что берегла кожу, и… старела. Иокасту терзал страх, не давал покоя тот ужасный удел, что выпал на ее долю в браке с моим отцом. Две истины не должны были сойтись в ее сознании: Лай приказал проколоть младенцу сухожилия, а у Эдипа на лодыжках были шрамы. Мне кажется, что у моей матери почти не осталось сил, но умирать Иокаста не собиралась. Говорят, она повесилась. Это ложь: я там была. Я видела, как она возвращалась в свои покои, выслушав гонца из Коринфа: старая, согбенная, сломленная женщина подошла к зеркалу, села и произнесла привычную фразу:

— Я ужасно выгляжу.

А потом открыла баночку с кремом. Так переживала несчастье Иокаста — втирала крем в морщины. Я в ужасе смотрела на мать-кровосмесительницу и видела старую женщину, мучимую страхом постареть еще больше. Она тянула кожу щек к вискам и пыталась разглядеть за увяданием лицо молодости. Меня она не заметила. Я не пряталась — Иокаста смотрела только на себя, а еще, быть может, видела на туманной глади зеркала, как уходят от нее жизнь и супруг. То были ее последние мгновения, Креонт уже решил, что она умрет. Он шагал по коридорам дворца, влекомый гневом и осознанием того, что властен поступить по своему разумению. Иокаста протянула руку к сосуду с вином, и служанка наполнила чашу. Судьба спешила навстречу моей матери. Она сделала глоток — в надежде, что вино затуманит зрение и рассудок, — но тут дверь с грохотом распахнулась, и вошел ее брат.

— Как, ты все еще жива?

Я соскользнула на пол и уткнулась в груду подушек и драгоценных тканей, не в силах вынести то, что должно было свершиться. Мое последнее воспоминание о живой Иокасте — она сидит, держа в руках чашу, отрывается от своего отражения в зеркале и поднимает глаза на Креонта. Больше я ничего не видела, но слышала, как брат повелел сестре покинуть этот мир:

— Народ в ужасе — им правят супруги-кровосмесители. Вот за какое преступление боги разгневались на фиванцев! Виновные ласкали друг друга, сидя на троне, смеялись, пока люди гибли, скот не приносил приплода, хирея на нолях, где больше ничего не росло! Ты не можешь остаться жить. Убей себя, пока тебя не побили камнями, отмой честь семьи кровью.

Голос Креонта звучал гневно и страстно, одна из женщин заметила меня, неслышно подошла, подхватила на руки и унесла. Дальнейшего я не видела, но уверена, что Креонт приказал страже повесить Иокасту. Женщина, думающая о веревке, не умащивает щеки кремом. Вечером меня позвали в тронный зал, и я увидела Эдипа: его лицо было покрыто засохшей кровью, глазницы сочились влагой. Мы покинули дворец. Он не захотел, чтобы я омыла его. Я не смотрела на отца, но перед глазами стояло его лицо, чудовищная маска в струпьях, пыли и засохшей крови являлась мне в снах.

Так меня изгнали за преступление родителей. Моя сестра и братья остались при дворе, а мной пожертвовали. Само собой разумелось, что я должна быть счастлива оказанной честью, мне досталась изумительная доля: кто не позавидовал бы благородной обязанности служить поводырем слепому отцу? Эдип согревал меня в холодные зимние ночи, но я не хочу, чтобы люди думали, будто между нами возникла хоть малейшая привязанность. Шло время, раны зажили, дожди отмыли засохшую кровь, и я снова увидела угрюмое лицо моего отца. Ему больше не было нужды прятать глаза, но он сохранил привычку избегать чужих взглядов.